И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Несмотря, однако, на очевидное основание к обвинению, оно как бы в самой постановке встречает непроходимые препятствия. Оно встречается, во-первых, с вопросом относительно общественного положения подсудимого, во-вторых, с вопросом о его материальном обеспечении. За этими двумя общими вопросами еще два частных. Возможно ли обвинение, имеющее установить уговор между Овсянниковым — миллионером и сторожем Рудометовым, снискивающим себе средства к пропитанию поденным трудом? Возможно ли обвинение в поджоге чужой мельницы ввиду того, что до сих пор тяжба между Овсянниковым и Кокоревым не разрешена сенатом? В этом отношении обвинение особенно шатко — оно не может даже положительно определить, чья подожжена мельница.

Что касается до общественного положения, то тут надо условиться относительно того, что такое общественное положение. Если под общественным положением следует понимать то же положение человека, которое отмечено в общественном мнении ввиду постоянного стремления человека к общему благу, то такого общественного положения у Овсянникова никогда не было и нет. Достаточным доказательством того служит тот формулярный список, который представлен защитой к делу. Этот список разделен на две половины: с одной стороны, вычислены все пожертвования Овсянникова на общее благо, другая сторона представляет собою скорбный лист судимости, завершающийся подозрением в поджоге. Не буду далее касаться этого вопроса, так как исследование настоящего дела достаточно выяснило вам, каким общественным положением Овсянников может гордиться.

Второй вопрос — материальное обеспечение. Я не имею вовсе в виду обвинять Овсянникова в поджоге мельницы исключительно из побуждения корысти; я имею в виду обвинять его в поджоге не только из побуждений корыстных, но из побуждения честолюбия и тщеславия, из стремления оставить за собою право на предстоящий долгосрочный контракт с казною. Материальное обеспечение, вообще говоря, может быть настолько же причиною преступления, насколько и последствием его. В наклонности человека к обогащению экономисты видят основу цивилизации, но по свойственной человеку слабости наклонность эта переходит иногда в ненавистную алчность. Не много людей могут похвалиться равнодушием к обогащению. Хотя человек создан по образу и подобию Божию, но очень немногим выпадает на долю носить на себе образ Христа. Этот вопрос, мне кажется, тоже надо оставить в стороне.

Третий вопрос — огромное расстояние между миллионером и поденщиком. Я признаю, что это сильное затруднение для прочной постановки обвинения, потому что, действительно, расстояние между людьми имеет несомненное значение в обществе. Примеры истории указывают нам, что в те даже эпохи когда люди вырабатывали принципы всеобщего равенства, они ставили расстояние друг между другом. Я могу вам привести пример из истории Франции. Когда Робеспьер во главе конвента шел на торжество — на поклонение Всевышнему,— он оглядывался назад, на членов конвента, для того, чтобы убедиться, что между ним и членами конвента есть расстояние. Таким образом, человек, который ратовал за равенство прав, в то же время искал расстояние между собою и равными себе. Но этот мировой закон изменяется совершенно в обратную сторону в применении к уголовным делам. На суде мы встречаем множество примеров того, до какой степени поразительно сокращается расстояние между людьми. Я имею перед собою трех представителей защиты и приведу вам, гг. присяжные заседатели, три примера из их же собственной практики, три примера таких процессов, в разрешении которых представители защиты принимали участие. Нам случилось здесь видеть на скамье подсудимых кассира банкирской конторы, растратившего миллион, человека, который ездил в каретах, и человек этот при внезапной ревизии кассы унижался до того, что просил простого артельщика скрыть то обстоятельство, как он, кассир, миллионер, передергивал фонды из обревизованного портфеля в необревизованный. Нам случилось видеть на скамье подсудимых уличных мальчиков, которые укоряли людей с общественным служебным положением в самой противоестественной склонности, в такой слабости, которая открывала этим мальчикам свободный доступ к их кошельку. Нам случилось видеть на скамье подсудимых офицера, который в заговоре со служанкой выманивал деньги у фешенебельной барыни, угрожая ей доносом о подложном духовном завещании, которое она составила в сообществе с нотариусом. Мировой закон представляет совершенно обратное явление в сфере уголовной, и это понятно: дорожка преступления чрезвычайно узка и скользка, и люди, встречающиеся на этой дорожке, идут, опираясь друг на друга. Я вам представлю примеры того, до какой степени расстояние между Овсянниковым и его служащим, кажущееся громадным, сокращается на деле. Возьмите свидетеля Морозова, который вел ложную бухгалтерию и в суде прямо сознался, что вел ее по приказанию Левтеева: он вел эту бухгалтерию, очевидно, в интересах Овсянникова. Я спрашиваю: какое же расстояние между Овсянниковым и приказчиком Морозовым? Если Морозов со временем усовершенствуется в ложной бухгалтерии, если со временем он заправится капиталом, то, быть может, и он будет указывать на расстояние, которое будет отделять его, Морозова, от поденщика, снискивающего себе на улице пропитание. Я приведу еще один пример: припомните то обстоятельство, как Рудометов был захвачен на судне с закрашенным клеймом. Кто давал объяснение по вопросу о том, зачем клеймо было закрашено? Давал это объяснение Овсянников. Я нахожу это объяснение неудовлетворительным. Здесь проводилась та мысль, что Овсянников имел право привозить частный хлеб вместе с судами, нагруженными казенным хлебом. Но раз частный хлеб попал на судно с казенным клеймом, закрашивать клеймо без разрешения чиновника интендантства было не позволительно. Если вы примете в соображение этот пример, то не думаю, чтобы вы признали, что обстановка обвинения в отношении сговора между Овсянниковым и Рудометовым была бы непрочна.