Николай Ульянов: Петровские реформы

Нам известно, что даже в 40-х годах XVIII века Татищев побаивался опубликования своего сочинения, а в самом начале того же века один только Пётр мог отважиться на открытую борьбу с церковной косностью. Не дожидаясь никаких трактатов, он повел на практике решительную борьбу с обскурантизмом. Изменил, прежде всего, взгляд на собственную персону как на царя. Божественного происхождения царской власти не отрицал, но, в противоположность своему отцу Алексею Михайловичу, не собирался заниматься спасением душ своих подданных и подготовкой их к Царству небесному, но видел задачу царя в создании для них условий благоденствия в этой жизни.

В этой жизни он хотел не тишины и мрака монастырской кельи, а счастья и жизнерадостности. Не надо забывать, что родился он в XVII столетии и весь был покрыт родимыми пятнами своего века. Веселье и жизнерадостность понимал по-старомосковски, по завету Владимира Святого: «Руси веселие —-пити». Сам пил и компанию себе подбирал из таких же пьяниц, образовав с ними «всешутейший, всепьянейший собор». В этом, может быть, не столько было кощунства, сколько диких форм веселья; многое делалось для издевательства над «бородачами», как называл он косную и темную часть духовенства, упорно державшуюся за старомосковские повадки.

Церковь, например, преследовала курение табака, но не в силу его вредных качеств, а потому, что он был «бесовским зельем». Пётр демонстративно поощрял его курение. Он как бы освобождал от оков те земные удовольствия, которые церковь объявляла грехом. Заведением ассамблей хотел направить русское развлекательное времяпрепровождение по голландскому образцу, хотел, чтобы косолапые москвичи учились там «людскости» и «политесу» — пили пиво, курили, танцевали под музыку.

Старая Москва держала женщин взаперти; теперь им приказано было ходить в ассамблею вместе с мужьями и с отцами. Такое принудительное веселье мало похоже на культуру,— скорее, это то же варварство. Но, как сказал Карл Маркс, «Пётр варварством побил русское варварство». Это парадокс, но это правда. От смешных примитивных петербургских ассамблей пошла блестящая светская жизнь русских столиц, пошло усиление связей с Европой.

Нельзя забывать, что генезис само́й европейской цивилизации был такой же. Ее тоже ковали «ударом мечным». Только не свой отечественный Пётр Великий стоял у ее колыбели, а свирепый римский центурион. Современные Франция, Германия, Англия, Испания приобщены к культуре через римское завоевание, рабство и колонизацию. Случилось это за 15 веков до Петра. Чтобы России, удаленной от средиземноморского мира, сравняться с этими странами, ушедшими вперед на полторы тысячи лет, нужны были методы экстраординарные. Нужен был прыжок.

Из всех антипетровских речей чаще всего приходится слышать протесты против его церковной реформы. Он, дескать, принизил церковь и тем самым «сломал духовный хребет России». В этом сказывается, прежде всего, плохое знание того, что представляла собой допетровская церковь при ее безграмотном духовенстве, при сплошном обрядоверии, при значительных остатках язычества, при отсутствии всякого благолепия церковных служб с их «многогласием», с разговорами в храмах во время службы, когда ни одного слова из богослужения невозможно было разобрать. И эти грехи еще не самые страшные. А почитайте «Духовный Регламент» 1721 года, почитайте сотни других документальных свидетельств, и вы поймете, что Пётр унижал не церковь, а ее допетровское состояние. Величайшим для нее благодеянием было устранение образовавшихся на ней безобразных наростов.

Но любопытно, что ни во дни Петра, ни в продолжении XVIII века, если не считать случая с Арсением Мациевичем, ни о каком «переломе хребта» не было речи. Упразднение патриаршества не было воспринято как принижение церкви. Когда умер последний патриарх Адриан и ему не назначено было преемника, никто это не принял, как большое событие. Сначала поставлен был местоблюститель Стефан Яворский, потом Феофан Прокопович, а потом, через 20 лет форма патриаршего управления совсем отпала, будучи заменена Синодом. Критика Синодального строя началась во второй половине XIX века и опять едва ли не по инициативе светского богословия и литературно-политических кругов. Именно к этому времени относится выражение Константина Леонтьева: «Словяно-англиканское неправославие есть нечто более опасное, чем всякое скопчество и всякая хлыстовщина». Здесь уже намек на «Духовный Регламент» и на церковную реформу Петра. Позднее, к началу XX века, в среде высшей церковной иерархии начинает определяться группа недовольных синодальным управлением, и не одна. Были среди них чуть не откровенные социалисты, завладевшие впоследствии Синодом после Февральского переворота 1917 г., и были весьма «правые» во главе с митрополитом Антонием Храповицким, очень чтимым здесь, в эмиграции. Митрополит Антоний был страстным противником синодальной реформы Петра. Все плохое, что происходило в церкви в его время, он приписывал вредным последствиям этой реформы. Так, ему казалось, что церковная иерархия и церковная жизнь XIX и XX века «была явлениями, не покровительствуемыми государством, а разве только терпимыми с неудовольствием». На всякое сильное проявление православного религиозного чувства в народе и духовенстве взирали, по его словам, с такою же враждебною опасливостью, как в регламенте Петра Великого. Такое заявление требует исторической проверки и не может приниматься голословно. От него веет субъективным настроением и групповой психологией. Чувствуется, что это недовольство очень похоже на недовольство той части духовенства, что роптало на Петра Великого двести лет назад за неблагожелательное отношение к канонизации новых святых, за закрытие лишних приходов, за непомерно участившееся явление чудотворных икон. В неумеренных канонизациях, да еще без санкции собора епископов, в явлениях чудотворных икон Пётр видел злоупотребление и подрыв веры. Митрополит Антоний жалуется на такое же отношение Александра III, сказавшего после канонизации Тихона Задонского: «Это уже будет последний святой в России, и больше святых не будет». Владыка возмущен «враждебно-опасливым», как он выражается, отношением к церкви, на котором (цитирую его слова) «трогательно объединились и правительство, и школа, и общество и, притом, в одинаковой степени общество консервативное и оппозиционное». Эти слова стоят целого признания. Выходит, что никто в Российской империи не тяготился Синодом и обер-прокурорской властью, кроме небольшой кучки высших иерархов.