Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Пашка торжествующе вскакивает, бежит к дедушке, обнимает, жмётся к нему, а глаза хитрые-хитрые.

Через десять минут мы покинули стоянку. Нас провожает уставшими глазами Кудряшка. Пашка машет ей рукою, кричит:

— Вернёмся с добычей!..

— Чего орёшь, каки тут бараны будут после крика, — сердится Гурьяныч. — И помни, вернёмся — поспешать будем без отдыха.

Пашка стихает. Сейчас он послушный, всё готов исполнить, лишь бы идти.

Поднимаемся по заповедному гребню. До скалистых вершин не так уж далеко. С нами на вершину бегут лиственницы. Они цепляются обнажёнными корнями за камни, лезут по скалам, нависают над чудовищными пропастями. Но выше лес редеет, выклинивается, уступая место более приспособленному к суровому климату высокогорья кедровому стланцу.

— А знаешь ли ты, Пашка, что раньше, давно-давно, здесь, на хребте не было ни леса, ни травы, ни даже лишайников, только камень? Лес поднимался сюда очень долго… Много тысяч лет, а то и миллион.

— Миллион лет? Так долго?! — удивляется парнишка.

— Когда сформировались эти горы, тут был только камень, и растительность постепенно поднималась снизу. Там она появилась раньше.

— Миллион лет!.. — Это поразило Пашку.

— И ещё долго будет подниматься до верха. Там, видишь, всюду россыпи, нет почвы, да и россыпи всё время движутся, ещё идёт процесс разрушения.

Мы взбираемся к верхней зоне леса. Тут он растёт мелкий, жалкий, чудом удерживаясь на шаткой каменной подстилке или припадая стволами к скалам.

— Пашка!.. — кричит сзади Гурьяныч. — Айда сюда!

Мы спускаемся к нему.

— Глянь, как её изувечила стужа! Не дерево, а урод. — Старик показывает на лиственницу, комелистую, всю простреленную дырами и обхватившую цепкими корнями камень, на котором растёт. — Трудно ей тут, вишь, как сгорбилась, почти без веток, а живёт. С природы, внучек, бери пример, как надо бороться за жизнь, трудностям у этих деревьев учись. — Он тычет посохом в дерево.

Лес остаётся позади, но ещё изредка попадаются уродливые деревца, совсем карликовые, распластанные по россыпи. Они прячутся за камни от смертоносного холода, не смея выглянуть, не зная солнца, точно тайком пробираясь в стан врагов, чтобы отвоевать у них полоску земли для своего потомства. На них лежит неизгладимый след извечной борьбы жизни и смерти. Когда смотришь на эти лиственницы, не поднявшиеся и на сантиметр выше россыпи, состарившиеся над камнями, тебя захватывает чувство восторга, — какая жизнестойкость у этих изувеченных борьбою деревцев, поселившихся на открытых курумах. [5] Курумы — каменные потоки, стекающие с вершин гор.

Остаётся метров сто до края цирка. Дальше будет легче. Гурьянычу всё труднее идти. Он дышит тяжело, всё чаще присаживается отдохнуть. А ведь ещё неизвестно, как скоро мы найдём баранов в этих скалистых щелях гор.

Пашка всё время рвётся вперёд, но я сдерживаю его, заставляю идти следом за мною.

На изломе нас поджидает единственная лиственница. Непонятно, какие силы удерживают её на кособоком камне? Она ещё молодая, но её ствол голый, весь в трещинах. Нутро дупляное. И только на солнечной стороне тянется узкой полоской живая кора от корней до вершины, питающей единственную веточку, обращённую кверху, как бы зовущую на штурм россыпей. В этой позе она кажется богатырём.

Я подбираюсь к последним уступам. Прошу Пашку подождать, пока я взберусь наверх, чтобы его не сбил случайно сорвавшийся камень. Берусь руками за выступ, нащупываю повыше ногами опору, приподнимаюсь. Схожу по карнизу влево. Снова карабкаюсь, пока не выбираюсь на крайний уступ.

Сажусь отдохнуть.

За мною поднимается Пашка. Он торопится, прыгает с карниза на карниз как баран. Вот вижу, он у лиственницы, наклонившейся к обрыву, левою рукой ловит за корень, а правой машинально хватается за единственную веточку. Слышу треск. Веточка надламывается, повисает на коре, а Пашка, не удержавшись, срывается, не успевая схватиться за выступ.

Я помогаю ему подняться наверх.

Сидим, ждём старика. Он долго и трудно взбирается по уступам. Присаживается на камне рядом с лиственницей, начинает развязывать ремешок на ичиге. — Зачем разуваетесь, ногу ушибли? — спрашиваю я.

Гурьяныч не отвечает.

Поднимаюсь, подхожу к нему.

Его лицо вдруг помрачнело. Он отрезает длинный конец ремешка, встаёт, подходит к лиственнице. Мы молча наблюдаем за ним. Старик прикладывает к стволу надломленную веточку, как она была раньше, и начинает прибинтовывать её. Меня это буквально уничтожает. Пашка виновато краснеет. Он, кажется, догадывается, что погубил единственное деревцо, поднявшееся так высоко к границам мёртвых курумов, чтобы осеменить каменные склоны, зародить на них жизнь.