Иван Кулаев - Под счастливой звездой

Эта неудача заставила моего отца бросить свои начинания на Азовском море и вернуться на родину. Избежать воинской повинности ему так и не удалось. Но выпавшие на его долю испытания не сломили его и не изменили его убеждений. На военной службе он продолжал возмущаться и открыто высказываться против сурового, бесчеловечного военного режима, отчетливо представляя себе возможные последствия своего поведения: он совершенно сознательно, в силу своих убеждений, решил сменить военную службу на каторгу. Не надо забывать, что отец мой воспитывался в революционные годы, годы появления политических кружков и восстания декабристов. Способный, любознательный и восприимчивый юноша, под соответствующим руководством умной и развитой бабушки Софьи, он много читал и, конечно, не мог не знать и не разделять идей декабристов. А эти идеи признанием со стороны правительства не пользовались. Кончилась эта история тем, чем она и должна была кончиться: отец мой, Василий Орлов, как когда-то бабушка моя, Софья Орлова, был сослан в Сибирь, на каторгу.

Казалось, над жизнью моего отца следовало поставить крест. Однако судьба судила иначе.

В Сибирь по этапам круглый год двигались партии ссыльных. Разный люд попадал в эти партии. Нередко встречались там, так сказать, «странники по призванию», для которых весь смысл существования заключался в вольной, бродячей жизни. Не бродяжить — скука заест! Не бродяжить — значит не жить. Дойдет такой «прирожденный бродяга» до места ссылки и при первом удобном случае, с полевых работ или лесозаготовок, убежит на волю. Лето он проводит на лоне природы. Много ли надо человеку, чтобы не умереть с голоду? Выпрашивая милостыню, пробирается такой любитель вольной жизни, человек без родины, без дома, не имея никакой определенной цели, по направлению к России. На зиму он всегда обеспечен кровом и пищей. Заявляется такой бездомник зимой в полицейский участок и откровенно сознается, что он — человек без роду и племени, не знает, как его зовут, где он родился. Такого «вынырнувшего из неизвестности» бродягу заключают, для исправления, в тюрьму. Быть на государственном иждивении для него дело привычное: ему только этого и надо. Отсидит зиму, а весной тем же самым, давно знакомым ему путем, по этапам, направляют его опять к месту поселения. Снова до зимы обеспечен он своим любимым занятием — бродяжничеством. Но разве возможно, чтобы такой любитель вольной жизни твердо осел на каком-нибудь определенном месте?

Нередко между ссыльными заключались соглашения о перемене фамилий. За известную плату человек, который уже отбыл каторгу и должен выйти на поселение, меняется фамилией с другим осужденным на каторжные работы на тот или иной срок. Подобные соглашения происходили в присутствии свидетелей из ссыльных, и условия этого своеобразного договора строго соблюдались заключавшими его сторонами.

Случилось, что в одной партии с моим отцом оказался ссыльный Василий Кулаев, по происхождению грузин, который направлялся на поселение в Енисейскую губернию. Вероятно, за какое-то вознаграждение со стороны моего отца Кулаев согласился обменяться с ним фамилией.

Когда партия, о которой идет речь, прибыла к месту назначения, тюремный смотритель вызывает ссыльного Василия Кулаева. Выходит Василий Орлов — мой отец.

— Василий Кулаев? — спрашивает смотритель.

— Я! — отвечает отец.

— Выходи, свободен!

Никаких документов, удостоверяющих личность ссыльного, на руках у него нет. При желании его личность можно установить по фотографическим карточкам, прилагаемым к документам ссыльного. Но при несовершенстве фотографических снимков и однообразной одежде ссыльных трудно различать их друг от друга. Да и, вероятно, смотрителю казалось скучным и ненужным рыться в документах: к чему еще эти формальности, если сам человек налицо?

Отец мой строго хранил тайну своего прошлого, и никто из нас, детей, не знал, как протекала его жизнь в молодости. Не обмолвился он также ни словом и о своих политических убеждениях. Может быть, по мнению отца, мы были еще слишком молоды, чтобы с нами можно было делиться мыслями о государственном устройстве и существующих непорядках, а может быть, он пришел к выводу, что все его идеи об изменении жизни были для того времени несбыточными мечтами. Возможно, что не хотел он посеять в наших детских душах смуту и, кто знает, тем самым, может быть, искалечить нашу жизнь…

Кое-что о молодых годах моего отца узнал я впоследствии из рассказов моей матери, кое-что из переписки, начатой мной после его смерти, с родственниками, оставшимися в России, моими двоюродными братьями. В 1915 году довелось мне самому побывать на родине моего отца. Желая лично убедиться в истинных причинах ссылки моего отца на каторгу, вызвавших такое суровое наказание, я наводил справки об этом среди населения, которое обычно хорошо запоминает бывшие ранее какие-нибудь особо выдающиеся случаи. Такими исключительными по тем временам событиями были открытые выступления против существующего государственного строя бабушки моей Софьи Орловой и ее воспитанника, моего отца, Василия Орлова. Нашлись даже ветхие старички, современники и очевидцы происшедшего с моим отцом, которые поделились со мной своими воспоминаниями. Из них было видно, что отец мой попал на каторгу не за убийство, не за какой-нибудь акт злой воли, как уголовный преступник, а действительно за открытое выступление против того, что он считал гнетом и несправедливостью по отношению к народу, за любовь к человеку, под влиянием горячего порыва молодости. Я был теперь вполне удовлетворен и успокоен этими подтверждениями.