Вадим Бурлак - Неизвестный Нью-Йорк. История. Легенды. Предания

Память может через много лет воскресить прошедшие испытания и наслаждения. Но от этого испытание не станет реальным, не повторится, как воспоминание о пережитом счастье, не возвратит счастье.

Говорят, память безжалостна. А может, мы сами безжалостны? Безжалостны и несправедливы к памяти…

Как давно я слышал эти слова: «Ты снова мчишься открывать все тайны Земли, но не можешь открыть до конца тайну даже одного человека…»

Наверное, Джейн права.

«Даже любовь мы можем по-настоящему увидеть и оценить лишь с вершины своей памяти…»

Кто? Кто и когда сказал это?

Джейн! Ее слова…

У каждого память состоит из миллионов струн — старых, новых, звонких, едва слышных.

Есть струны, которых никто никогда уже не коснется. Есть, на которых играют часто. Коснешься такой одной — зазвенит. Ей отзовется другая, третья. И выплывет из памяти целая мелодия жизни…

Однажды в Нью-Йорке мы с Джейн приехали в гости к ее знакомым в Гринвич-Виллидж. На лужайке возле дома была устроена вечеринка. Хозяйка принесла гитару и попросила Джейн спеть.

Джейн кивнула в ответ и взяла старую, сделанную в СССР, гитару. Запела сразу, еще не коснувшись пальцами струн:

Я не сразу узнал эту известную песню Боба Дилана. Джейн исполняла ее как-то по-своему, немного медленней, задушевней, печальнее, чем обычно…

Теперь казалось, что Джейн уже не поет, а рассказывает под аккомпанемент гитары ей одной известную, печальную и тревожную историю… О прошлом? О будущем? О неотвратимом?

Таксист

— «К чему искать земли, что освещает иное солнце? Разве изгнанник сможет убежать от себя?» Как больно и верно сказал Гораций.

Я удивленно взглянул на таксиста.

— Вы говорите по-русски?

— А, по-вашему, я должен забыть его через шесть лет? Или…

Таксист поправил фуражку и с укором посмотрел на меня в отражении зеркальца.

— Чувствую, давно не были в Нью-Йорке. Или я не прав?

— Как вы догадались, что я из России и давно не был здесь?

— Это так же просто, как перейти Дерибасовскую. Мы катаемся уже час. Я вижу ваши глаза. В них сентиментальная грусть, воспоминания. Кто способен на эдакую романтическую сентиментальность? Смотреть на дома и улицы, где был, где жил, где гулял, где встречался, и при этом только раз покоситься на счетчик. Я вас умоляю. Все ясно, как божий день. Американцы не способны на такое. Вы кого-то ищете? Или я не прав?

— В этом городе мне уже некого искать.

— Тогда — в гостиницу или недорогие магазины?

— Давайте на Бродвей. Пройдусь. Прогуляюсь. Минуту или две таксист молчал. Потом не выдержал.

Тихо и виновато спросил:

— Ну, как там? Я ведь уехал в 81-м…

— В двух словах не расскажешь. Вы из Одессы?

— Жил и в Одессе, и в Туле… А уехал из Москвы. Был врачом. А теперь вот…

На мгновение он вскинул руки и с силой ударил по рулю.

Возле парка я попросил остановить.

— Отсюда пойду пешком. Я протянул ему деньги.

— Да боже ж мой! — он отвел мою руку и улыбнулся мудрой улыбкой библейского пророка. Поспешно одел темные очки и как бы про себя пробормотал:

— «К чему искать земли, что освещает иное солнце? Разве изгнанник сможет убежать от себя?»

«Я привыкла блуждать одна…»

— С этой женщиной ты обязательно захочешь познакомиться…

Мы шли с Артом Шилдсом вдоль Ист-Ривер. Как хорошо, что судьба хоть изредка дарует долгожительство достойным.

Мой старший товарищ Арт виделся с Джеком Лондоном, дружил с Эрнестом Хемингуэем, принимал в Нью-Йорке Сергея Есенина и Владимира Маяковского, хорошо знал Теодора Драйзера…

Во время гражданской войны в Испании франкисты приговорили его к расстрелу. Арту удалось бежать.

Во всем мире журналисты называют его рыцарем пера.

Арт вдруг поправил галстук, приосанился и пригладил вихры.