Барбара Такман - Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура

В неточности формулировки уже виден фатальный изъян, который позднее запятнает Декларацию Бальфура. Не остается сомнений в том, что такая неточность была намеренной. Ни британское правительство, ни евреи не желали брать на себя решение проблемы, о которой, однако, подспудно думали и те и другие — об окончательной государственности. Сионисты, или большая их часть, видели перед собой государство, но избегали заговаривать о нем вслух из страха, что подвергнут опасности уже идущие переговоры. В равной мере британское правительство знало, что целью сионистов является государство, как в 1903 г. (и это ясно следует из официального письма за подписью Хилла), так и в 1917 г. [101] См. ниже объяснение Бальфура и Ллойда Джорджа, что они подразумевали под выражением «национальный дом» для евреев. — Прим. автора . , но традиционно чуралось четких определений, исходя из теории, что расплывчатость оставляет больше пространства для маневров, и предпочитало как можно больше оставлять недосказанным.

Герцлю о предложении сообщили по его возвращении из России. В конце месяца должен был состояться Шестой Всемирный сионистский конгресс в Базеле. В мучительных нравственных терзаниях Герцль старался убедить себя и своих коллег по Комитету действия (исполнительному органу конгресса), что такое предложение, не оставляющее надежды на возвращение в Палестину и несовместимое с пунктами изначальной Базельской программы, оправданно. Но это было бы собственное место («Ночлежка», по выражению Макса Нордау), временное убежище на самый черный час, и смогут ли они найти себе оправдание, если не представят на рассмотрение конгресса первое предложение земли, какое когда-либо было сделано евреям с момента утраты ими родины? Никого официального голосования среди членов комитета в этой мучительной ситуации как будто не проводилось, но когда конгресс собрался, Герцль объявил, что британское правительство предлагает евреям земли в Восточной Африке.

Первой реакцией было потрясенное молчание, изумление, за которым последовала буря аплодисментов. Но едва начал проходить первый шок от того, что евреи как народ действительно получили предложение от мировой державы, делегаты начали сомневаться. Пока по отдельности совещались делегации различных стран, начала нарастать оппозиция, особенно среди делегатов из России, самых ярых приверженцев сионизма, к тому же наиболее склонных к бурным дискуссиям. Даже делегат из Кишинева, до того говоривший Герцлю, что русские евреи готовы отправиться хоть в ад, лишь бы выбраться из России, теперь отверг идею Восточной Африки. Когда наконец дошло до голосования, голосовали не за то, принимать ли предложение или нет, а за то, следует ли уполномочить отправку экспертной комиссии в Восточную Африку. И проголосовали утвердительно: 295 голосов к 178. Но голосовавшие против встали и разом покинули зал заседания конгресса. На созванном ими совещании прозвучало множество гневных тирад и выкриков «Предатель!» в адрес Герцля, но было также много плача и разрывания одежд в традиционный знак траура 29.

Глубину чувств, то, какие принципы стояли на кону, невозможно вполне понять без понимания страстной приверженности Палестине. Как неустанно проповедовал Ахад ха-Ам, Палестина была не просто землей, но и источником — возможно, единственным — духовной силы, способной воссоздать чувство государственности в евреях. Сам провозгласивший себя в дни Первого Конгресса «плакальщиком на свадьбе», Ахад ха-Ам сам отказался поддаться политическим мечтаниям Герцля и остальных убеждал, что на первом месте должен быть «культурный центр» в Палестине. Его влияние, особенно в среде восточных евреев, было огромным и теперь выразилось в их ощущении, что предается само их дело. Один такой еврей с криком «Смерть восточноафриканцу!» попытался убить Макса Нордау.

Свою роль тут сыграли и давно назревавшее недовольство авторитарным руководством Герцля, и застарелое неприятие русских евреев слишком светской, слишком прозападной фигуры во главе самого движения. Недовольные считали его веру в сделки на высшем уровне наивной. Но Герцль был не столько наивным, сколько спешил. Его ощущение настоятельности было гораздо большим, чем у русских евреев, пусть и менее реалистичным. Для них гонения были делом привычным, Герцлю, жизнь которого проходила словно кинофильм в убыстренной съемке, требовалось немедленное решение того, за что, как ему казалось, он несет личную ответственность. Он будто бы слышал за спиной шаги смерти, а участившиеся сердечные приступы служили этому подтверждением. Эта самоидентификация с сионистским движением была его величайшей слабостью: он вечно опасался, как бы оно не умерло вместе с ним. «Не наделайте глупостей, когда я умру» 30, — написал он вдруг в середине длинного письма с наставлениями одному коллеге. Два месяца спустя, в июле 1904 г., он скончался в возрасте сорока четырех лет.