Ковыляя между бульдозерами по площадке, где вроде бы предполагалось основать пантеон, Михаил Георгиевич еще не знал, что болен раком. Он собирался жить долго, но через несколько месяцев рядовое обследование выявило «плохие анализы». После этого он только и делал, что лечился, но помочь ему никто не сумел. Умер Смирнов в январе 1986 года, но где его похоронили, я не знаю; впрочем, я не знаю даже, открыли ли пантеон на кладбище Мухагверди. Наследников у него и, значит, потомков у Смирновой-Россет не осталось, дом и все имущество достались государству и теперь принадлежат Республике Грузия. Говорят, что после смерти Михаила Георгиевича в доме нашли тайник с уникальными драгоценностями, которые были помещены в Золотую кладовую Грузии.
Похоже, я был слишком самонадеян, коrда, сидя под портретом Александры Осиповны, воображал себя окруженным тенями великих русских писателей. Теперь мне кажется, что дом Смирнова они покинули давным-давно, задолго до моего появления в нем. Возможно, это случилось в году этак тридцать седьмом, когда Михаил Георгиевич, по его словам, «отправил одного нехорошего человека на Колыму», написав — всего-то! — анонимку в газету. Или в годы войны, когда он, получивший от подельников кличку Рузвельт (по аналогии: американский президент передвигался в инвалидном кресле), организовал аферу с сахаром и заработал много денег. Все это в подробностях я слышал от него самого — рассказывал он с удовольствием, явно гордясь теми своими делами.
А может быть, великие тени и вовсе никогда не посещали тбилисский дом Смирновых. С какой стати им, если вдуматься, следовать за бездушными вещами, которые совсем не факт, что хранят — вопреки общему представлению — воспоминания о тех, кто к ним прикасался…
Однажды мне довелось подержать в руках жилет, в котором Пушкин стрелялся на дуэли, — тот самый, что спрятан под стеклом в музее поэта на Мойке, 12, — и я вновь и вновь испытываю дрожь, как только вспомню об этом. Но думаю, дело тут не только в пушкинском жилете, но и во мне, в моем представлении об Александре Сергеевиче, в моем неизменяющемся отношении к дуэли с Дантесом, словно она была только вчера, и даже в моем метафизическом желании помешать ей.
О прикосновении к пушкинскому жилету я вспоминаю с благоговением, а вот о работе за секретером, на который Пушкин положил альбом, подаренный Смирновой-Россет, — равнодушно. И ничего не могу с собой поделать.
Беспристрастных историков не бывает — в этом я уверен. Я не скрываю, что, к примеру, Евпраксия-Адельгейда, Екатерина Головкина, Екатерина II мне интересны сами по себе, а Авдотья Истомина и Наталия Иванова, ставшая Обресковой, — всего лишь фон, который позволяет обратиться к неразгаданным, несмотря на усилия сотен литературоведов, личностям Грибоедова и Лермонтова.
Я пристрастно отношусь к своим героиням — но надеюсь, не в ущерб правде. Только так, мне кажется, и пишется настоящая история.
Не могу не процитировать любимого мною писателя Виктора Конецкого. У него персонаж повести «Завтрашние заботы» замечает, что женское сердце похоже на «колодец в пустыне: никто не знает, что там — живая вода или дохлый верблюд». И ведь прав!
У историков существуют разные мнения по поводу времени визитов Ольги в Константинополь. В данном очерке приведены наиболее вероятные даты, которые подтверждаются различными косвенными указаниями.
Первая часть Реймсского евангелия (название дано по месту хранения в Реймсском соборе) написана кириллицей, вторая — хорватской глаголицей. В XVIII — XIX веках мнение о принадлежности манускрипта к библиотеке Анны Русской было весьма популярным. Однако современные исследователи полагают, что Реймсское евангелие было написано значительно позже смерти Анны Русской и привезено во Францию императором «Священной Римской империи» Карлом IV в XIV веке.
До Анны имя греческого происхождения Филипп не употреблялось в Европе. Но после того как этим именем был назван ее первенец, будущий король Франции, оно стало стремительно распространяться и сделалось родовым в нескольких правящих европейских династиях.
Читать дальше