Александр Стрыгин - Расплата

- Поторопились! - недовольно покачал головой Антонов-Овсеенко. Политически беззубый ответ. Ведь крестьяне еще не научились понимать кавычки! А тут что ни мысль, то кавычки, да еще и термины: аргумент, пигмей, гуманный! Кто это сочинял?

- Из газеты приглашали.

- Вот я и вижу: сочинили, товарищи "безвредные деревенские идеалисты", - ехидно усмехнулся Антонов-Овсеенко. - Ты себя, Ревякин, тоже безвредным идеалистом считаешь?

- Для кого как: для врагов - вредный.

- То-то же! - Антонов-Овсеенко укоризненно потряс головой, свернул газету и спрятал в свой карман.

- А трупы обнаружили?

- Обнаружили. Там, где он указал: в яруге Кензари, за Курдюками.

- Ну ладно, поговорим еще с твоим начальством, а теперь зови проводницу. Попробуем картошку самоварного приготовления.

4

А в Кривушинской коммуне в ту метельную февральскую ночь совершилось чудо: Ефим Олесин, Юшка, читал коммунарам газету. По складам, с подсказками Любомира, но читал! Чадила семилинейная лампа, в комнате пахло угаром, но никто этого не замечал, глаза всех были прикованы к сивой бороденке, прыгающей над газетой в такт словам. И трудно было сказать, кто больше радовался этому событию: Ефим, который от радости путал строчки и повторял одно и то же по два раза, Любомир или слушатели-коммунары, которые с восхищением наблюдали за Ефимом.

- Что-бы спас-ти стра-ну от ги-бели... - читал Ефим, отирая со лба пот, - необ-хо-ди-мы... Дальше читай сам. Слова длинные, не выговорю, обратился он к Любомиру.

Любомир прочел коммунарам обращение ВЦИК ко всем трудящимся.

- А давайте напишем Калинину письмо, - предложил Ефим. - Мол, мы со всеми твоими словами согласны, и, мол, смерть буржуям, а коммуне слава. Я сам подпишу, от меня он примет, потому как вместе с ним я целый день ездил и разговаривал.

- Это нужно как следует сочинить, - сказал Любомир. - Посоветуемся с Андреем.

Решили сразу же идти к больному председателю на второй этаж.

Андрей одобрил мысль о письме и взялся диктовать Любомиру.

"Дорогой Михаил Иванович! Пролетарский привет Вам от бывшего батрака, первого коммунара Ефима Олесина и всех членов нашей коммуны. Я с Вами ездил на строительство железной дороги, и Вы мне велели тогда учиться читать и писать. И вот я Вам даю отчет: читать по складам умею, нынче читал коммунарам обращение ВЦИК. Под письмом я распишусь сам, а пишет его пока что мой учитель..."

Письмо получилось длинное: каждый коммунар просил Андрея сказать и о его делах что-нибудь, и Ефим одобрял желание каждого кивком головы - он был сегодня в центре внимания.

Любомир передал карандаш Ефиму - поставить подпись. Тот повертел карандаш в руке и строго сказал:

- Зачти все подряд.

Любомир прочел.

Большой лист бумаги перешел в руки Ефима. Он осмотрел его с обеих сторон, разгладил на столе и вдруг прослезился:

- Эх, Ванюшка, не дожил ты, горемычный... посмотрел бы на отца в такую радость! Первый раз под такой большой бумагой свою подпись нарисую. В грамотеи твой отец попёр!

Бабы засморкались, задвигались.

- Эх, мать твою бог любил! Раскачалась матушка Русь сермяжная! То ли еще будет! Самому Бедному Демьяну частушки посылать буду! Дай только срок - рукой побойчее водить стану - все опишу!

Он склонился над письмом. Кончик карандаша прислонил к языку (он видел, что так делают писаря) и потянулся к чистому месту на листе.

А за спиной Ефима склонились, не дыша, коммунары...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пробушевал метельный февраль. Отзвенел капелями март.

За окном уже светило яркое апрельское солнце. А в кабинете председателя Губисполкома все еще холодно от каменных стен.

Сегодня сюда собралась вся высшая губернская власть.

Рядом с опытными партийными вожаками с дореволюционным стажем сидят совсем молодые, безусые партийцы - продкомиссары, войсковые командиры, чекисты.

Они собираются в этом кабинете не впервые, но впервые каждому из входящих передается необычное настроение настороженной сдержанности тихо садятся, переговариваются только шепотом и все смотрят на Владимира Александровича Антонова-Овсеенко - украдкой, исподлобья.

Его никогда не видели таким возбужденным. Он словно не замечал, что люди уже собрались, что пора начинать, - шагал и шагал по кабинету, не обращая ни на кого внимания, склонив в задумчивости кудлатую голову.

Изредка он вздрагивал плечами, на которые небрежно накинута шинель, - это придавало его невысокой, сухощавой фигуре особую напряженность.