Александра Толстая - Жизнь с отцом

Несколько раз приходил железнодорожный врач, но он мало внушал нам доверия, а главное, он всегда приходил со своей скучной, болтливой и бестактной женой, которая нас очень тяготила. В конце концов мы старались отклонять его посещения.

Начальник станции, Иван Иванович Озолин, милейший человек, помощь, доброту и сердечную отзывчивость которого я никогда не забуду, все время между служебными обязанностями помогал нам. Своих трех маленьких детей Озолины поместили в крошечную комнатку, что, впрочем, мало огорчало их. Все время были слышны их веселые голоса и смех, а самая маленькая девочка что-то напевала верным, звучным голоском. Я слушала звуки этого веселого наивного напева, и мне становилось еще грустнее: так велик был контраст между беззаботными, радостными звуками и тем тяжелым, удрученным настроением, в котором мы находились.

В этот день отец позвал к себе Ивана Ивановича Озолина и его жену, благодарил их за гостеприимство и расспрашивал про детей, сколько их, какого возраста. Озолины вышли из комнаты с растроганными, радостными лицами.

Вечером случилась беда, которая могла бы иметь очень дурные последствия. Мы заметили, что пахнет угаром, и у всех нас разболелись головы. Когда Варвара Михайловна взглянула в печь, то увидала в ней большое тлевшее полено. Прислуживавшая нам девушка положила сушить его на лучинки. Труба была уже закрыта. Мы сейчас же открыли трубу, отворили форточку в соседней комнате и даже в комнате отца, загородив постель ширмами и закрывши его с головой.

Когда Душан Петрович вместе с станционным врачом выслушал отца, он нашел в легких хрипы. Началось воспаление. Кроме того, нас сильно встревожили появившийся кашель и ржаво-кровяная мокрота.

Посоветовавшись, мы решили послать телеграмму Сереже с просьбой вызвать к нам доктора Никитина. Мне было тяжело решиться на этот шаг, я обещала отцу никого не вызывать к нему. Но, с другой стороны, я не могла взять на себя ответственность и не вызвать хорошего, знающего врача. После больших колебаний я послала срочную телеграмму брату Сергею, чтобы он привез врача.

Позднее вечером температура немного понизилась — 37,3, хотя отец постоянно стонал и просил пить.

По-видимому, настроение у него было очень подавленное.

В ночь с 1-го на 2-е ноября жар поднялся и к пяти часам утра второго достиг 39,1. Сердце работало слабо, пульс 90 с перебоями, дыханье 38–40. Все время отца мучила страшная жажда. Попросив чашку чая с лимоном, он с большим удовольствием ее выпил и сказал:

— Вот как хорошо, может быть, легче станет.

Я поила его с маленькой ложечки, он попросил принести ложку побольше:

— Уж очень маленькая, мало попадает.

Варвара Михайловна принесла большую, приподняла ему голову, а я поила.

— Вот хорошо, и не пролили, — сказал он довольно твердым голосом, как будто ему действительно стало легче от питья.

Каждый раз, когда по улыбке и выражению лица мы замечали, что ему лучше, мы начинали верить, что он выздоровеет. Но как только он начинал громко стонать и жаловаться, мы снова падали духом и нам казалось, что все кончено. Так было все эти дни.

Все утро отец громко стонал. Ко всем его страданиям прибавилась еще мучительная изжога.

В семь часов снова померили температуру. Было 39,2. Отец сам посмотрел градусник и сказал:

— Да, нехорошо; прибавилось.

Вообще в первые дни болезни он часто по собственному желанию ставил градусник и сам смотрел, прося посветить, когда бывало темно.

— Чем вы определяете это? — спросил он Душана Петровича. — Что это за болезнь?

— Я думаю, катар легких, — сказал Душан Петрович.

— А при этом бывает такой жар?

— Да.

Но всем нам было совершенно ясно, что это был не катар, а ползучее воспаление в легких.

В девять часов утра приехал Владимир Григорьевич со своим секретарем А. П. Сергеенко. Очень трогательно было их свидание с отцом после нескольких месяцев разлуки. Оба плакали. Я не могла удержаться от слез, глядя на них, и плакала в соседней комнате.

Видно было, что отец очень обрадовался Черткову и, собирая последние силы, долго расспрашивал его о Софье Андреевне, о том, что с ней, что слышал Владимир Григорьевич, спрашивал о здоровье жены Владимира Григорьевича, его матери.

Положение становилось все серьезнее и серьезнее. Несколько раз отец отхаркивал ржаво-кровяную мокроту, жар все повышался. В одиннадцать часов утра температура была 39,6, сердце работало слабо, с перебоями. Давали шампанское, которое отец пил с большой неохотой, боясь, что оно вызовет изжогу. Но, несмотря на сильный жар, может быть, под влиянием радостного свидания с Владимиром Григорьевичем, в этот день настроение отца не было подавленным, он даже шутил. Он вспомнил, как Душан Петрович смешно выговаривал слова: "пор?шки, пр?шу дать мне п?кой". Отец при этом так добродушно и весело смеялся, что мы, несмотря на тяжелое, подавленное настроение, не могли удержаться от улыбки.