Борис Миронов: Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Недостаток доказательности компенсировался высокой эмоциональностью и ужасными аналогиями: меня обвинили в биологическом детерминизме, вспомнили об использовании антропометрических данных в расистских теориях фашизма, а самый непримиримый критик заявил об аморальности антропометрических измерений. Подтвердились старые истины — «возражения против прогресса всегда сводятся к обвинениям в аморальности» (Бернард Шоу); люди склонны доверять тому, во что верят, и отвергать то, что этой вере не соответствует. И поколебать их веру чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Как ни парадоксально, ученые дамы и мужи, привыкшие думать строго логически, легко замечающие противоречия в аргументации у других, сами делали логические ошибки. Например, никто из оппонентов не подверг сомнению вывод о понижении уровня жизни в XVIII в., сделанный на таких же антропометрических данных, ибо это совпадает с устоявшимися представлениями. Возражения касались только последней трети XIX и начала XX в. — именно вывод о повышении благосостояния в этот период противоречит стереотипу.

Однако, как показали споры вокруг рукописи, предшествующие публикации, и дискуссия после выхода книги, дело заключалось не столько в том, повышался или понижался уровень жизни россиян в пореформенное время, а в том, какие выводы из этого следовали. Если уровень жизни повышался, то разговоры о системном кризисе в позднеимперской России, о социально-экономической обусловленности революционного движения, о несостоятельности реформ царизма, наконец — и это самое главное — о закономерности и необходимости Русской революции 1917 г. лишались твердой почвы. Пересмотр, казалось бы, частного вопроса о динамике уровня жизни требовал если не коренного пересмотра, то, по крайней мере, существенной ревизии представлений по принципиальным вопросам истории имперской России. Вот в чем, на мой взгляд, состояла главная причина бурной реакции на книгу «Благосостояние», являющуюся продолжением моей предыдущей монографии «Социальная история», по сути, третьим ее томом. В ходе этой дискуссии произошла консолидация сторонников оптимистической и пессимистической концепции российской истории. По аналогии с классификацией, используемой в зарубежной историографии, к «оптимистам» я отношу тех, кто считают, что в позднеимперский период в развитии страны наблюдались положительные тенденции, позволявшие при более удачном стечении обстоятельств избежать революции, а к «пессимистам» — кто настаивает на тотальном системном характере кризиса, с неизбежностью закончившегося революциями.

«Социальная история» увидела свет в 1999 г. Предположение о повышении уровня жизни в XIX — начале XX в. было высказано уже там, причем на основании преимущественно антропометрических данных. Никаких возражений против этого в многочисленных рецензиях мне не встречалось. В той же книге недвусмысленно пересмотрены представления о развитии имперской России. Правда, тогда я еще не решился из-за отсутствия достаточной доказательной базы подвергнуть критике идею о закономерности и объективности (в марксистском смысле) русских революций начала XX в., хотя и отметил стремление образованного общества к политической власти в качестве движущей силой революций. Кроме того, идеи о прогрессивной модернизации страны, повышении уровня жизни и революции не соединялись в причинно-следственную цепь. Это впервые сделано в «Благосостоянии». Поэтому, мне кажется, критика и пропустила эти принципиальные идеи без возражений. Те же, кто заметили, не высказались публично, по крайней мере, громко. На ревизию традиционной концепции кризиса и революции обратили серьезное внимание, пожалуй, только в С.-Петербургском институте истории РАН (далее — СПбИИ, как он называется с 2000 г.), где я работал, правда, после публикации «Социальной истории», так как я не обсуждал ее рукопись там ради получения рекомендации к печати, как это обычно делается.

Влиятельные противники моей концепции развития имперской России, как мне показалось, огорчились, поскольку выводы книги расходились с выводами коллективных монографий «Кризис самодержавия» (1984) и «Власть и реформы» (1996), написанных сотрудниками СПбИИ. В них, особенно во второй, в самом полном виде выражена концепция о системном кризисе позднеимперской России, закономерно закончившемся революциями, т.е. пессимистическая точка зрения на развитие России, лет 25 назад разделявшаяся большинством отечественных и зарубежных русистов. А я артикулировал оптимистический взгляд на историю имперской России. Книга «Власть и реформы» стала как бы брендом СПбИИ, а редакционная коллегия включала акад. Б.В. Ананьича, чл.-кор. Р.Ш. Ганелина и В.М. Панеяха, которых поддерживали А.А. Фурсенко (в то время член Президиума РАН и академик-секретарь Отделения истории РАН) и дирекция Института.