Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Сегодняшнему читателю принять эти чувства трудно. Не легче их и понять. Обычно историки объясняют столь резко негативное отношение литературной классики к Петербургу исключительно политическими факторами. Сперва — крушение надежд, связанных с обещанными Александром I реформами, а потом — трагедия восстания на Сенатской площади, обернувшаяся расправой над декабристами и тридцатилетним реакционным правлением Николая I. Всё так. Однако, если исходить только из политической трактовки, то при Александре II, когда развернулись долгожданные либеральные реформы, по масштабу и глубине самые крупные за всю многовековую историю России, логично было бы ожидать изменения характера столичной литературы или, по крайней мере, его смягчения. Однако этого не случилось.

Нет, тут явно была иная подоплёка.

Прежде всего чисто литературная: в 1820-е годы российская словесность — во многом, конечно, благодаря Пушкину — выросла из детских штанишек восторженных од и поверхностных сатир до анализа масштабных социальных проблем и глубокого психологизма.

Другая причина — сугубо личная. Почти все авторы петербургской литературы XIX века не являлись коренными столичными жителями, к тому же происходили из небогатых слоёв, и, вполне естественно, что кастово-столичный Петербург встречал их без ласки, заставляя подолгу, зачастую в жесточайшей нужде и лишениях, пробивать себе дорогу в редакции, издательства и светские гостиные. Как обмолвился Николай Некрасов, «…Милый город! где трудной борьбою / Надорвали мы смолоду грудь…» [29. С. 223].

Наконец, третья причина заключалась в самом столичном статусе Петербурга. Герои петербургской литературы — бедные чиновники из района Коломны, попрошайки, калеки и юродивые с Сенной площади, мазурики и проститутки из Вяземской лавры — мало чем отличались от изгоев и отбросов общества в каком-нибудь Нижнем Новгороде или Саратове, не говоря уж о Москве. Однако нигде контраст социального диссонанса и жестокого равнодушия властей не был таким вопиющим, как здесь, рядом с царским двором и напыщенным бело-золотым административно-архитектурным фасадом империи. Именно поэтому, надо думать, вышедший в 1845 году некрасовский альманах назывался «Физиология Петербурга», а, скажем, не «Физиология Москвы». Некрасов, который вскоре стал одним из самых преуспевающих издателей, наверняка понимал, что очерки об изнанке большого города легко создать и на московском материале, но в этом случае они воспринимались бы скорей как бытописательство, тогда как препарирование типов и нравов столичных низов — социально-политическая бомба.

Но, пожалуй, самое главное заключалось в том, что по своему духу этот город — имперский, военизированный, чиновно-бюрократический — писателям был глубоко чужд.

Параллельные заметки . Антипетербургский характер носили также многие произведения других видов искусства. Так, Александр Герцен утверждал, что ощущает в «Последнем дне Помпеи» Карла Брюллова дыхание ««петербургской атмосферы» [22. С. 24]. Вокальный цикл Модеста Мусоргского «Без солнца» состоял из шести песен-монологов человека, который явно сродни героям Достоевского. Четвёртая симфония Петра Чайковского ««заставляет вспомнить о “Белых ночах ” Достоевского», а ««Шестая симфония может рассматриваться как реквием и по личности, и по обществу, и по городу» [14. С. 127]. По отзывам музыкальных критиков, романс Александра Даргомыжского «Титулярный советник» — не что иное, как отклик композитора на одну из ведущих литературных тем: трагическая судьба мелкого чиновника в огромной столице.

Работая над оперой «Пиковая дама», Чайковский изменил не только имя главного героя (Герман вместо Германна), но и сюжет, придав ему более заострённые, ярко выраженные антипетербургские черты. В отличие от пушкинской повести, в опере торжествует смерть: «…умирает не только Графиня (каку Пушкина), но и главные персонажи — Герман и его любовь, Лиза. Слушатель, быть может, не сразу понимает, что их гибель предсказывает также и гибель Петербурга. Но однажды осознанное, это ощущение обречённости города и музыки "Пиковой дамы ” удалить невозможно» [14. С. 129].

Иными словами, вопрос «любит — не любит?», вынесенный в название этой главы, не совсем корректен. Как для учёного собака в виварии не столько предмет любви или нелюбви, сколько средство, позволяющее сделать научное открытие, — так для петербургской литературы XIX века невская столица служила не объектом поклонения или, наоборот, ненависти, а лишь возможностью наиболее наглядно обнажить язвы большого города и суть общественного устройства под пятой самодержавия. Крестовский в «Петербургских трущобах» заявил об этом с публицистической откровенностью: «Мы не берёмся врачевать: это уже вне наших сил, и средств, и возможностей. Обстоятельства дали нам только возможность узнать некоторые из язв общественного организма, и единственно лишь в силу высказанных побуждений решились мы раскрыть и показать их тем, которые не видели и не ведали, или напомнить о них тем, которые, хотя и видели и ведали, но равнодушно шли себе мимо. Это — почти главная цель нашего романа. Иначе незачем было бы и писать его» [24. Т. 2. С. 620].