Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки . «Хороший тон — это точка помешательства для петербургского жителя, — иронизировал Виссарион Белинский. — Последний чиновник, получающий не более семисот рублей жалованья, ради хорошего тона отпускает при случае искажённую французскую фразу — единственную, какую удалось ему затвердить из “ Самоучителя”; из хорошего тона он одевается всегда у порядочного портного и носит на руках хотя и засаленные, но жёлтые перчатки. Девицы даже низших классов ужасно любят ввернуть в безграмотной русской записке безграмотную французскую фразу, и если вам понадобится писать к такой девице, то ничем вы ей так не польстите, как смешением нижегородского с французским: этим вы ей покажете, что считаете девицею образованною и “хорошего тона". Любят они также и стишки, особенно из водевильных куплетов; но некоторые возвышаются своим вкусом даже до поэзии г. Бенедиктова…» [6а. С. 26].

Да, подражание всегда выглядит карикатурно, но оно, с другой стороны, свидетельствует и о том, что подражатели, как бы жалко они ни выглядели, тоже старались приобщиться к этому петербургскому стилю, ибо он диктовал тот поведенческий стандарт, который уже в середине 1840-х годов большинство петербуржцев считало общепринятой городской нормой.

Ну и, конечно, важную роль в создании и укреплении петербургского характера сыграл сам город. Ещё в XVIII веке один из первых петербургских краеведов Иоганн Георги в «Описаниях российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного» указывал: «Положение к северу, большая часть разноплеменных жителей, совершенная свобода, при соблюдении законов, жить по своим обычаям и благорассмотрению и многие другие причины, производят во нраве Санктпетербургских жителей вообще и во образе жизни, нечто особенного и от других столиц отличающегося» [16. С. 253–254]. Уже совсем в другую эпоху ту же мысль Николай Анциферов подметил в строках Фёдора Достоевского: «власть города как органического целого над его обитателями» [6. С. 215].

Сознание того, что ты живёшь в столице, которая растёт и хорошеет вопреки отвратительному климату и болотистым местам, славится своей архитектурой и обилием архитектурных шедевров, а также, что горожане, к сообществу которых принадлежишь и ты, по своим качествам особенные, не похожие на жителей других городов страны, — всё это не могло не вызывать у петербуржцев, а потом и ленинградцев, чувство некоей исключительности, особости, ощущения сопричастности тому, что неведомо никому в мире.

Даже крупные европейские веяния существенно воздействовали на петербургский стиль. В частности, Просвещение. Оно, «должно было, как и западное Просвещение, иметь своей духовной доминантой рационализм — благодаря общности исторических задач и прямой опоре на европейский культурный опыт, — пишет Моисей Каган. — Так оно и оказалось: рационализм становился направляющей силой во всех областях петербургской жизни, политической деятельности, образования, искусства… Развитие города на основе строгой, почти геометрической планировки символически выражало общий строй нового типа русской культуры и создавало психологические предпосылки для формирования духовного склада жителей этого города — той своеобразной социально-психологической структуры, которую соотечественники уже в начале XIX века начнут опознавать как особый тип россиянина — петербуржца» [16. С. 93].

Параллельные заметки . Ещё одна характерная особенность: петербургский стиль формировался «снизу», а не «сверху». Высшее петербургское общество, традиционно старавшееся — в отличие, например, от московского — держаться подальше от простых горожан, почти не оказало влияния на стандарты поведения столичных жителей.

В начале 1917 года в Петербурге фактически жили сразу три города — имперский, интеллигентский и пролетарский. После Февраля погиб имперский Петербург, после Октября — та же участь постигла Петербург интеллигентский. Большевизированный город пережил настоящую культурную катастрофу. Почти полностью исчезли образованные слои городского общества — видные деятели искусства и науки, вузовские профессора и преподаватели, школьные учителя, инженеры, священнослужители… Одни эмигрировали, другие подверглись репрессиям со стороны советской власти, третьи умерли от голода и лишений в дни «военного коммунизма». А те, кто остался, старались не проявлять свою интеллигентность, не без оснований опасаясь быть обвинёнными в контрреволюции. Когда уходит из жизни известный деятель культуры, в некрологе обычно пишут, что отечественное искусство (наука, педагогика, издательское дело) понесло невосполнимую утрату. Но как оценить утрату, если в самых разных областях знаний и творчества фактически одномоментно исчезли тысячи, десятки тысяч людей, от знаменитых до безвестных, но оттого не менее ценных для сохранения и развития культуры?..