Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Четвертый — «уничтожение бытовой свободы … осуществлялось посредством мелочного вмешательства власти во все домашне-кухонные и интимно-телесные проблемы своих подданных, так что трудно сказать, что первично: коммунально-кухонное хамство непосредственного соседского окружения или хамство самого государства, подглядывающего в замочную скважину за своими гражданами и без предупреждения вламывающегося в их комнаты».

Пятый — «нищета и материальное убожество как необходимые условия стравливания людей между собой, поддержания “горизонтального террора", иерархизации социальной структуры и установления системы капо».

И, наконец, шестой — «лишение информации» [39. С. 197–210].

Оказалось, что откровенное насилие, навязывание псевдоколлективизма вместо личной свободы, в том числе творческой, замена информации постоянной ложью в сочетании с демагогическим одурманиванием грёзами о равенстве, братстве и грядущем коммунистическом процветании дают едва ли не моментальный эффект. Человеческая психика ломается быстро, причём большей частью незаметно для самого индивидуума. И вот уже 24 февраля 1919 года тот же Георгий Князев заносит в свой дневник сценку, виденную женой в одной из петроградских церквей: «Диакон всё кадил, кадил около аналоя, где стояла кутья (отпевалось сразу несколько покойников), потом встал на колени и, как бы продолжая обряд, стал отбавлять с каждой тарелочки рис. Набрал полную чашку и унёс в алтарь. Возмущению погребавших потом не было границ — “Ведь украл, на виду у всех украл"». «Говорят, нравственное чувство прирождённое, — с горечью делает вывод автор дневника. — Как-то это нравственное чувство сейчас слиняло. Люди безукоризненной честности, донельзя щепетильные позволяют себе теперь то, чего и самой средней руки малый из овощной лавки не позволял. И лгут, и лицемерят, и хитрят, и таскают даже, т. е. попросту воруют». Нужда заставляет. Нужда. Вот, оказывается, пошатнулась и нравственность» [23. С. 156].

Буквально на следующий день Князев, не замечая, что и он, как тот диакон, превратился в вора, только интеллектуального, который обкрадывает к тому же самого себя, делает ещё одно открытие: «…большевизм не кажется таким чудовищным. Сжились. И у большевизма находишь заслуги. Главное, начинаешь понимать его историческую необходимость. А потом и любопытно, что из всего этого выйдет. Ведь в прошлом году казалось, многое, что затевалось большевиками, безрассудною фантазией, “преступным” экспериментом, а нынче стало совершившимся фактом. Невольно поверилось в то, что большевизм серьёзнее, жизненнее, реальнее, чем казалось.» [23. С. 156]. И через полгода, 24 августа, — новая дневниковая запись, в которой автор идёт ещё дальше: «Одно только очевидно — не будь большевизма, была бы самая вопиющая и страшнее всякого большевизма анархия. Я всегда поставлю в плюс большевикам, что они сумели справиться с массами» [23. С. 169].

Параллельные заметки . После смерти Сталина тем, кто выходил из лагерей, и родственникам погибших начали выдавать справки о реабилитации. В справках обычно значилось: «в связи с отсутствием состава преступления». Хотя, казалось бы, логичней было писать: «в связи с невиновностью». Но в том и состоит суть тоталитарной деспотии, что каждый — абсолютно каждый! — перед ней виновен. Причина могла быть любой, чаще всего — совершенно абсурдной. Абсурдность обвинения даже приветствовалась, поскольку таким образом сам обвиняемый не понимал, в чём согрешил, но с виной своей вынужден был согласиться.

Это чувство без вины виноватого хорошо знакомо людям старших поколений, которые и сегодня, столкнувшись на улице с полицейским, испуганно заглядывают ему в глаза и невольно говорят фальшивым, заискивающим от страха голосом.

Первая, петроградская, блокада, продолжалась три года и девять месяцев, если считать её началом октябрь 1917-го, а завершением август 1921-го, когда Совнарком РСФСР принял «Наказ о проведении в жизнь начал новой экономической политики» (нэпа). И завершилась эта блокада победой смерти: в марте 21-го года тысячи жизней унесла трагедия Кронштадтского мятежа, а в августе погиб Александр Блок и были расстреляны осуждённые по так называемому Таганцевскому делу, в том числе Николай Гумилёв.

Затем, в течение двух десятилетий после окончания Гражданской войны и вплоть до начала Великой Отечественной, большевики делали всё, чтобы послереволюционные годы полностью изгладились из памяти ленинградцев. Причём делали они это не только идеологическими методами, замешенными всё на той же демагогии с шулерским передёргиванием исторических фактов, но опять-таки при помощи постоянных репрессий. В итоге уже к началу 1940-х лишь очень немногие из уцелевших коренных ленинградцев могли помнить ту петроградскую блокаду. А потом новый, ещё более чудовищный демоцид окончательно закрыл собой в городском сознании послереволюционную катастрофу.