Иоганн Гёте - Учение о цвете. Теория познания

Вот почему никогда не будет излишним воздерживаться от чрезмерно поспешных выводов из экспериментов: как раз при переходе от опыта к суждению, от знания к применению — человека, словно в узком проходе, подстерегают все его враги: воображение, нетерпеливость, забегание вперед, само довольство, косность, Формализм мышления, предвзятое мнение, лень, легкомыслие, изменчивость, и кактам ни зовется вся этатолпа со своей свитой — все лежат здесь в засаде и незаметно нападают какна действующего практика, так и на спокойного, с виду гарантированного от всех страстей наблюдателя.

Чтобы предостеречь от этой опасности, которая больше и ближе, чем думают, я хочу выставить здесь своего рода парадокс, который может пробудить более живое внимание. Именно, я решаюсь утверждать, что один эксперимент, и даже несколько связанных между собою экспериментов ничего не доказывают, что нет ничего опаснее, как желание доказать какое либо положение непосредственно экспериментами, и что величайшие заблуждения возникли именно благодаря непониманию опасности и недостаточности этого метода. Я должен высказаться яснее, чтобы не быть заподозренным в желании просто сказать что — то особенное [28] Гёте опять имеет в виду Ньютона и его experimentum crucis с призмами. ).

Всякое показание опыта, которое мы получаем, всякий эксперимент, посредством которого мы его повторяем, есть, собственно, изолированная часть нашего знания; частым повторением мы доводим это изолированное знание до уверенности. Мы можем ознакомиться с двумя показаниями опыта в одной области, они могут быть близко родственными, но еще больше казаться такими, и обыкновенно мы бываем склонны преувеличивать это родство. Это свойственно человеческой природе; история человеческого ума дает нам тысячу примеров, и сам я заметил на себе, что часто делаю эту ошибку.

Ошибка эта стоит в близком родстве с другой, из которой она большей частью и вытекает. Дело в том, что человек наслаждается больше представлением, чем самой вещыо, или, лучше сказать, человек наслаждается какой — либо вещыо лишь поскольку он представляет ее себе; она должна подходить к его умственному складу; и как бы высоко ни возносилось его воззрение над обыденным, как бы оно ни очищалось, все — же оно остается обыкновенно только попыткой привести много предметов в известное понятное соотношение, которого у них, строго говоря, нет; отсюда склонность к гипотезам, теориям, терминологиям и системам, которую мы не можем порицать, так как она необходимо проистекает из организации пашего существа.

Если, с одной стороны, всякое показание опыта, всякий эксперимент по своей природе требует изолированного рассмотрения,

а, с другой стороны, человеческий ум с колоссальной силой стремится соединить все, что находится вне его и с чем он знакомится, то легко увидеть опасность, которой подвергаешься, когда с предвзятой идеей хочешь связать отдельное показание опыта, или доказать отдельными экспериментами какое — либо отношение, не вполне чувственное, по уже высказанное оформляющей силой ума.

Из таких усилий возникают большей частью теории и системы, которые делают честь остроумию их творцов и — в известном смысле — способствуют прогрессу человеческого ума, но, если они находят чрезмерный успех И удерживаются дольше, чем пужно, пачинают снова тормозить этот прогресс и вредить ему.

Можно заметить, что хороший ум прилагает тем больше искусства, чем меньше имеется в его распоряжении данных; что он, как бы для того, чтобы показать свою власть, даже из наличных данных выбирает только немногих Фаворитов, которые льстят ему; что остальные оп умеет расположить так, чтобы они явно ему пе противоречили, враждебные же умеет так запутать, опутать и устранить, что целое действительно приобретает теперь подобие уже не свободно — действующей республики, а деспотического двора.

У человека, обладающего такими заслугами, не может быть недостатка в почитателях и учениках, которые подвергают подобную ткапь историческому изучению, восхищаются ею и, поскольку это возможно, усваивают способ представления своего учителя. Часто подобное учение приобретает такую власть, что человека, осмелившегося усомниться в нем, сочли бы дерзким и безрассудным. Лишь позднейшие века могли посягнуть на такую святыню, снова верпуть предмет рассмотрения обыденному человеческому уму, попроще отнестись к вопросу и повторить об основателе секты то, что сказал какой — то остряк об одном великом натуралисте: он был бы великим человеком, если бы поменьше изобретал.