Снегов Снегов - Прометей раскованный

Вечером того же дня Уиллер пригласил Розенфельда на встречу с физиками в «Журнальный клуб». Во время плавания Бор успел обсудить с Розенфельдом все вопросы ядерной физики, но позабыл сказать, что надо держать язык за зубами, пока Фриш с Мейтнер не опубликуют своего открытия. И на вопрос: «Что нового?» — Розенфельд выложил всё, что ему стало известно о делении урана.

Бор, приехавший в Принстон на другой день, страшно расстроился. Бор знал Америку. Если сообщение Розенфельда попадёт в газеты, начнётся гонка экспериментов, схватка за научные почести: американские физики немедленно займутся исследованием расщепления урана и опубликуют результаты раньше, чем Фриш в неторопливом Копенгагене наладит контрольный опыт. Бор кинулся на телеграф, в длинной телеграмме в Копенгаген потребовал, чтобы Фриш торопился со статьёй и экспериментами.

— Я подвёл Лизу и Отто, — твердил он в смятении. — Если у них отнимут славу первооткрывателей, виноват буду я.

Мысль, что он помешал двум изгнанникам фашизма получить заслуженное признание, заставила Бора составить своё письменное сообщение в «Нейчур» — «Расщепление тяжёлых ядер», — где он извещал об открытии Гана и Штрассмана и о толковании этого открытия Мейтнер и Фришем. Заметка ушла в Лондон, и Бор вздохнул спокойней.

— Теперь мы отстоим их права, — сказал он Розенфельду.

На телеграмму в Копенгаген ответа не было. Бор послал вторую, опять настаивал на срочных опытах. И снова вместо ответа было тягостное молчание. Впоследствии он узнал, что обе телеграммы вызвали лишь удивление. Сам Бор всегда требовал от учеников основательности. С чего он порет горячку?

26 января в Вашингтоне открылась теоретическая конференция американских физиков. Буря, преждевременного наступления которой опасался Бор, разразилась на ней.

И на этот раз вызвал её сам Бор.

В среду 25 января во второй половине дня в лабораторию Ферми в Колумбийском университете в Нью-Йорке ворвался молодой физик Уллис Лэм и с порога закричал:

— Бор привёз потрясающую новость!

Лэм был в «чрезвычайном возбуждении», как вспоминал впоследствии Ферми, и его состояние мгновенно передалось Ферми. Если бы дело происходило в Риме, Ферми сразу бы кинулся к приборам.

Но он был в Нью-Йорке, а не в Риме. И он сам уже был не тот заразительно смеющийся, импульсивный «папа», взапуски несущийся со своими «кардиналами» и «василисками» по университетским коридорам. И он был изгнанником — среди доброжелательных людей, но всё же чужаком здесь. За те три недели, что он успел провести в Нью-Йорке — Ферми прибыл в Америку 2 января 1939 года, — он не завязал серьёзных дружеских связей, не приобрёл служебного положения, соответствующего его научному авторитету. Его окружали физики, куда менее крупные по научному значению, но они были хозяева, а он приютившийся.

Ферми постарался скрыть обиду, что Бор не поделился новостью с ним, одним из создателей науки об атомном ядре. Спокойно и деловито — сколько позволял его неважный английский язык — он растолковал декану Пеграму и заведующему лабораторией, как поставить эксперимент, чтобы воспроизвести открытие Гана, и выехал в Вашингтон на конференцию.

Несомненно, что уже в эту минуту ему явилась та важнейшая мысль, которую упустили не только Мейтнер и Фриш, но и сам Бор. Но о ней Ферми ничего не сказал своим новым партнёрам в Колумбийском университете. Он готовил её для завтрашнего выступления...

В Вашингтоне Ферми встретился с Бором. Бор уже знал из письма сына Ханса, что Фриш провёл эксперименты и отослал статью в «Нейчур».

Бор с обычной прямотой объявил Ферми:

— Я виноват, что работа Гана, Штрассмана, Мейтнер и Фриша получила огласку до того, как авторы её опубликовали. Я не могу никому запретить экспериментировать. Но я просил бы вас, Энрико, воздержаться от публичных сообщений, пока приоритет авторов не будет официально признан!

Для Ферми в этот момент существовала лишь жгучая научная проблема, требовавшая срочного освещения. Вопрос, кому достанется честь открытия, казался Ферми менее существенным. Он лишь с большой неохотой уступил настоянию Бора.

Их разговор привлёк внимание собравшихся на конференцию. Два знаменитых учёных, уединившихся на задних рядах и оживлённо жестикулирующих — Ферми так и не освободился от этой южной привычки, а датчанин вряд ли уступал итальянцу, — казались куда более интересным зрелищем, чем вид ораторов, докладывавших о свойствах гелия при низкой температуре.