Снегов Снегов - Прометей раскованный

Сегре непримиримо сказал:

— Я пойду в библиотеку. Но объясните мне, над чем вы задумались, Энрико? Раньше вас тоже охватывало раздумье, раньше вы тоже на время отдалялись от нас... Но мы знали — вы разрабатываете новые теории в физике, вас посетила очередная блестящая идея, вы завтра с увлечением изложите нам её, мы будем восторгаться, бросимся осуществлять её в эксперименте... Сейчас, нет сомнения, вас одолели очень важные мысли! Поделитесь со своими учениками, Энрико, все мы хотим знать, над чем вы так трудно раздумываете.

И опять Ферми помедлил с ответом.

— Вы правы, Эмилио, я пытаюсь постичь очень трудное явление. Я хочу разобраться в роли учёного в современном обществе.

Сегре, больше ничего не сказав, направился в библиотеку. Лежавший па столе географический атлас раскрылся на карте Абиссинии.

Ах, вот оно что! Точный ответ, неоспоримо точный! Сегре долго всматривался в замусоленный атлас, где словно кровоточили затушёванные красным карандашом районы Эфиопии, захваченные фашистской Италией. Итальянская армия продвигалась в глубь страны, против вооружённых пиками и стрелами абиссинцев шли танки и артиллерия, на деревушки и города пикировали самолёты — кровавое пятно фашистских завоеваний расширялось с каждой новой хвастливой военной сводкой... Вот она, истинная причина утраченного вдохновения,— политика вторглась в науку, учёным пришло время задуматься о своей роли в обществе. «С кем вы?» — страстно спрашивал недавно русский писатель Горький. И правильно — с кем они? На кого работают? Кому служат?

Сегре подошёл к окну. На улице маршировал отряд королевских конных гвардейцев. Били барабаны, резко ревели фанфары, пели рожки. По тротуару бежали восхищённо орущие мальчишки, девушки заглядывались на рослых, по-павлиньи украшенных парней на могучих жеребцах. Нет, это не игра, не шутовской уличный маскарад, каким ещё недавно представлялись физикам Ферми подобные маршировки. В Рим недавно приезжал Гитлер, оба фашистских диктатора вызывающе демонстрировали миру полное единомыслие. А после отбытия восвояси зловещего коричневого гостя местные чернорубашечники стали показывать, чего они сами стоят. В газетах — раболепие и трусость, ни одной живой мысли, ни одного свежего слова... В стране вводятся немецкие расистские законы, со всех постов гонят прогрессивных людей, скоро их будут арестовывать, вся Италия покроется лагерями, как уже совершилось там, за Альпами. О каком вдохновении может и вправду идти сейчас речь?

Где найти ясность Духа, без которой не совершить научных открытий? Кончилась блестящая группа Ферми, сломаны крылья — не будет больше в Риме гениальных прозрений!

— Агонизируем! — хмуро пробормотал Сегре.

Да, такова печальная действительность: агонизируем! Отдельные успехи, конечно, будут, умелое ремесленничество, не творчество. И они слишком на виду, о них всюду говорят, гордость Италии — так выспренне называют их разваливающуюся группу. Понтекорво правильно сделал, что удалился в Париж: в Париже ему будет легче дышать... А их в Риме приспособят для военных работ, как уже приспосабливают немецкие институты.

«Гордость Италии» должна оправдать своё название, фашистская родина ждёт от своих учёных беззаветного служения дуче, так это будет сформулировано. И, может быть, единственная возможность избежать нового рабства — уединиться, уйти в какую-то свою скорлупку, стать «вещью в себе», как любят говорить немцы. Работать отдельно от всех, про себя, для себя. Иного выхода нет, если не считать самого радикального — бежать из Италии. Но как решиться на бегство? Нет, как решиться на бегство?

Сегре снова направился к Ферми. Ферми готовился к отъезду на сессию Академии наук.

— Я хотел бы с вами посоветоваться, Энрико, — спокойно сказал Сегре. — В университете в Палермо открывается вакансия профессора физики. Как вы отнесётесь к тому, что я выставлю свою кандидатуру?

Ферми резко обернулся. Долгую минуту он хмуро всматривался в замкнутое лицо Сегре.

— Я отнесусь к этому точно так, как сами вы к этому относитесь, Эмилио, — холодно сказал он и сел в машину.

Теперь надо было ехать домой и переодеваться. Ферми ненавидел парадное одеяние академика — тёмная пышная мантия, мундир, расшитый тяжёлым серебряным шитьём, серебряные лампасы, шпага на боку, попугайская шляпа с перьями... Зачем учёному шпага? Шута ли ему — в шляпе с перьями? И эти отвратительные серебряные узоры на мундире! Он посмотрел на часы. Времени в обрез. Если он поедет переодеваться, он опоздает. На заседании будут не одни члены академии. Только бы проникнуть в зал, там ему удастся затеряться среди многочисленных гостей.