Жан-Жак Руссо - Исповедь

Герцогиня Люксембургская, зная, что я написал это письмо, заговорила о нем со мной, приехав в Монморанси на Пасху; я показал его; она пожелала иметь копию; я дал; но, давая, я не знал, что сама она принадлежит к стяжателям, которые были заинтересованы в откупах и добились смещения Силуэта. Можно подумать, что всеми своими неловкими поступками я нарочно, для развлечения, стремился возбудить к себе ненависть любезной и могущественной женщины, а на самом деле я с каждым днем все больше привязывался к ней и вовсе не желал навлечь на себя ее немилость, хотя своими промахами и делал все необходимое для этого.

Мне кажется, довольно излишне указывать, что именно к ней относится история с опиатом г-на Троншена, о котором я говорил в первой части; другая дама была г-жа де Мирпуа. Они мне никогда больше об этом не напоминали, ни та, ни другая; однако, даже если б не было известно ни одно из последующих событий, трудно допустить, чтобы герцогиня могла в самом деле забыть об этом. Но я вовсе не ждал печальных результатов от своих глупостей, успокаивая себя сознанием, что ни одной из них не сделал с целью обидеть: как будто женщина может когда-нибудь простить подобный промах, даже если она вполне уверена, что это невольная оплошность. Однако, хотя она, казалось, ничего не видела, ничего не замечала и я еще не обнаруживал, чтобы она оказывала мне меньше внимания и обращалась со мною иначе, чем прежде, – все возрастающее и слишком хорошо обоснованное предчувствие заставляло меня беспрестанно бояться, что очень скоро на смену увлечению придет скука. Мог ли я ожидать от столь знатной дамы постоянства, когда я подвергал его таким испытаниям из-за недостатка ловкости? Я даже не мог скрыть от нее, как меня тревожит мое глухое предчувствие, и становился еще более угрюмым. Об этом можно судить по следующему письму, содержащему очень странное предсказанье.

Это письмо, в моем черновике не датированное, относится самое позднее к октябрю 1760 года:

«Как ваша доброта мучительна! Зачем смущать покой отшельника, отказавшегося от радостей жизни, чтобы не знать ее огорчений? Я проводил свои дни в тщетных поисках прочных привязанностей. Я не мог найти их в условиях, для меня достижимых; неужели я должен искать их в вашем кругу? Ни честолюбие, ни корысть не соблазняют меня; я не тщеславен и не боязлив. Я могу противиться всему, кроме ласки. Зачем вы пользуетесь моей слабостью, которую мне надо побороть? Ведь расстояние между нами так велико, что порывы моего чувствительного сердца не приблизят его к вашему. Разве достаточно одной лишь благодарности для сердца, которое не знает иного способа отдать себя, кроме чувства дружбы, сударыня? Ах, в этом мое несчастье! Вы с г-ном маршалом вольны употреблять это слово – «дружба», но с моей стороны безумие понимать вас буквально. Вы играете, а я привязываюсь, и конец игры готовит мне новую печаль. Как ненавижу я ваши титулы и как жалею вас за то, что вы их носите! Вы кажетесь мне столь достойными наслаждаться радостями простой жизни. Зачем не живете вы в Кларане! {396} 396 Кларан – швейцарское селение в кантоне Во на берегу Женевского озера; поблизости находился замок, к которому Руссо приурочил место действия своего романа «Новая Элоиза». Я отправился бы туда за своим счастьем; но замок Монморанси, но Люксембургский дворец… Разве там место для Жан-Жака? Разве туда друг равенства должен нести привязанность чувствительного сердца, которое, оплачивая такой ценой оказываемое ему уваженье, верит, что дает не меньше, чем получает? Вы тоже добры и чувствительны; я знаю, я видел это. Жалею, что раньше думал иначе. Но на той ступени, где вы находитесь, при вашем образе жизни, ничто не может оставить впечатления длительного, и столько новых предметов внимания взаимно вытесняют друг друга, что не остается ни одного. Вы забудете меня, сударыня, после того как лишите меня возможности последовать вашему примеру. Большая доля вашей вины будет в том, что я стану несчастен, и это с вашей стороны непростительно».

Я упомянул о герцоге только для того, чтобы подобные комплименты не показались ей слишком резкими, а по существу я был вполне уверен в нем, и мне в голову ни разу не приходило опасаться за длительность его дружбы. Ничто из того, что смущало меня в отношении его супруги, ни на одну минуту я не распространял на него самого. Ни разу, хотя бы в самой малой степени, я не усомнился в его характере: я знал, что он слаб, но не способен к измене. Я не опасался возможности его охлаждения так же, как не ждал от него и героической привязанности. Простота, непринужденность нашего общения говорили о том, что мы оба уверены друг в друге. И оба были правы. Пока жив, я буду чтить, буду нежно любить память этого достойного вельможи; и сколько ни старались отдалить его от меня, я до такой степени убежден в том, что он умер моим другом, как если б принял его последний вздох.