Николай Орбел - Ecce liber. Опыт ницшеанской апологии

В эйфории неумолимо надвигающегося безумия Ницше формулирует свою философско-политическую программу: “Переоценка всех ценностей — вот моя формула для акта высшего самоосмысления человечества... “Переоценка” должна выйти на двух языках. Хорошо бы поначалу создать ассоциации, которые в нужный момент предоставят в мое распоряжение последователей. Прежде всего на мою сторону должны встать все офицеры и евреи-банкиры: и те, и другие воплощают волю к власти [31] KSA. VIII. 25[6], 25 [II]. . Можно посчитать, что перед нами бред сумасшедшего, а можно увидеть в этом “бреду” набросок плана партийного строительства, не раз реализованного в XX веке.

Во всяком случае, он вполне адекватно оценивал в письме своему издателю Науманну от 26 ноября 1888 года значение своей книги: ““Переоценка ценностей” станет беспрецедентным событием, не только событием литературным, но событием, которое потрясет установленный порядок [32] KGB III, 5, S.49?. . Переписка этих ураганных дней предельно насыщена грозовыми пророчествами: “через два года вся земля будет содрогаться в конвульсиях. Я человек рока [33] KGB III, 5, S.482. .

В полном соответствии со своим девизом “Amor fati”, он, обняв свою судьбу, отбрасывает всякий инстинкт самосохранения. Ницше словно “уходит в отрыв” от своей эпохи. Неконтролируемый взрыв страсти форсирует до предела весь его эмоционально-интеллектуальный аппарат. Мысли ураганом проносятся сквозь него. Бесстрашие отчаяния срывает последние тормоза. Безумие становится на этом пути высшим взрывом жизни. Агон превращается в агонию.

На последнем отрезке своей жизни Ницше ощущал себя спринтером, изо всех сил убегающим от несущегося за ним следом огненного вала безумия. Во взвинченном, лихорадочном темпе он едва успевает исторгнуть из себя последние творения, понимая, что свой “opus magnum” ему закончить уже не дано. Концы “Воли к власти” теряются в безумии...

Я убежден, что он знал, что сходит с ума. Берусь утверждать, что это был его выбор. Это было его решение, сопоставимое лишь с выбором ядовой чаши Сократом и распятного креста – Иисусом. Он понимал, что, если хочет опрокинуть эпоху, открытую ими, если стремится перевернуть ценности, утвержденные ими, то должен своим подвигом и своей жертвой превзойти этого грека и этого еврея. Только превзойдя по масштабу и страсти содеянное этими “учителями человечества”, он закроет эру, открытую ими 25 веков назад, только тогда он действительно “разрубит историю человечества на две половины” и только тогда ему поверят. Не добровольное принятие смерти ради своих убеждений, ради того, чтобы показать, как надо жить (это уже сделали Сократ и Христос, два антигероя его “Сумерек...” и “Антихриста”). Лишь безумие — со-шествие-с-ума мыслителя — событие более чудовищное и более поражающее, чем отравление греческого мудреца или распятие иудейского сына Божия! Ницше ведал, что “творил”. “Иногда для того, чтобы стать бессмертным, надо заплатить ценою целой жизни [34] KGB III, 5, S.377. . Он заплатил неизмеримо более высокую цену...

Самое потрясающее в Ницше – это то, что почувствовав в какой-то миг демонию своего мастерства, чреватую ужасающей катастрофой безумия, он не убоялся самого себя, своей дороги, как, например, Рембо, в страхе отпрянувший от разверзшейся пропасти, или Достоевский, что есть силы вцепившийся в Христа. Один лишь Ницше бесстрашно шагнул в бездну и закрыл ее своим существом.

Все 11 лет безумия он словно наблюдал, как публика будет жадно ждать его произведения, как будут от его имени создаваться новые книги. Но он не сделал ни одного жеста, который поставил бы под сомнение его безумие. Выйти из состояния сумасшествия было бы “срывом стиля”, повторением “жалкого мифа” о воскресении, перечеркивало бы всю значимость беспрецедентной жертвы и великой трагедии, которую он так гениально срежиссировал и неподдельно сыграл.

Ницше обрушился на пике своего дарования, своего творческого взлета. Нас, его потомков, не оставляет чувство ограбленности: труд остался незавершенным. Но завершить “Волю к власти”, эту необычнейшую из книг, как заканчивают обычную книгу, было невозможно. По-видимому, выйти из этого текста можно было только в безумие, только оборвав его безумием... И в самом деле, невозможно избавиться от ощущения, что между этим венчающим, но не законченным трудом и безумием его автора существует какая-то таинственная связь. Действительно ли он не мог дописать “Волю к власти”? Мне кажется, что столкнувшись с дилеммой: либо написать еще одну, пусть великую книгу, либо создать ни с чем не сравнимое, венчающее все его мышление “метапроизведение” — безумие, Ницше делает уникальный шаг. В полном соответствии со своим намерением, высказанным в предисловии к “Воле к власти” он изначально строит свое произведение “с расчетом на конечную катастрофу [35] См. наст. издание. . И эта книга в какой-то момент начинает неумолимо требовать реальной жизненной катастрофы самого автора. Ницше сделает немыслимое: он как бы вмонтирует собственную катастрофу в тело самой книги, как ее финал. “Воля к власти” становилась, таким образом, ужасающим символом двойной катастрофы — и самораспада автора в безумии, и книги – в изначальные фрагментарные черновики. Безумие продолжало и завершало “opus magnus” самым ярким и убедительным способом: философия превращалась в жизнь...