Карен Свасьян: Очерк философии в самоизложении

Духовный мир, откуда мы рождаемся и куда мы умираем, есть, таким образом, не платоновская «занебесная область» (τόπος ὑπερουράνιος, см. «Федр» 247с) и не христианское небо, а ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ. Мышление, являющееся последним и высшим звеном природы и мира, – это исключительно человеческая способность, и эволюционный процесс, по завершении 22-го уровня геккелевской антропогонии, продолжается соответственно уже не в природе, а в сознании, целью которого является – об этом была уже речь выше – достижение СОВЕРШЕНСТВА, подобно тому как целью биологического развития является сотворение СОВЕРШЕННОГО ТЕЛА. Но если тело, как РОДОВОЕ понятие, продолжает даже в мультиплицированном виде оставаться одним для всех, то в случае сознания решает единственно и только фактор ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ. Так это сформулировано в обоих ключевых предложениях штейнеровской «Теософии»: [171]«Есть лишь один человеческий род» (понятие «человек» ) и: «В духовном отношении каждый человек есть сам по себе род», что означает: духовно существует столько же понятий «человек» , сколько существует людей. Здесь и начинается зона невозможного: источник всяческих нелепостей и невменяемостей. Потому что невозможно, нелепо и невменяемо, если первый попавшийся или первая попавшаяся балда вообразит себя самым совершенным мировым процессом, а если он (или она) к тому же ещё окажется антропософом, то со ссылками на «доктора Штейнера» . Мягко сказано: человек человеку рознь; рознь чаще всего растягивается до таких масштабов, что от иных homines sapientes ближе и легче дотянуться до тритонов, лягушек и летучих мышей, чем до «ближнего» . Дряхлый языческо-христианский призрак души в теле (на каждое по одной, своей) продолжает и здесь играть роковую роль, внушая добрым малым, что и они, хоть и не дотягивают до рубрики «жизнь замечательных людей» , не промах, а если присовокупить сюда и бенновскую «балканщину» , где опция «бюргер» ничем не отличается от опции «человек» , и где вместо: «все граждане равны» звучит: «все люди равны» , то добрые малые и в самом деле думают, что они «равны» : не только перед законом, но «вообще» . Противоядием от этой нелепой иллюзии остаётся старый гераклитовский принцип: «Один для меня – десять тысяч, если он наилучший» (Diels, 49). [172]Или удивительная реплика Гильдебранта о Дитрихе Бернском в «Нибелунгах» Фридриха Геббеля: «Die Kraf der Erde/Ward in zwei Hälfen unter uns verteilt,/Die eine kam auf all die Millionen,/ Die andre kam auf Dietrich ganz allein» (Сила земли была разделена между нами на две половины, одна досталась всем миллионам, другая одному Дитриху). Было бы заблуждением усмотреть здесь дань, отдаваемую ницшевско-карлейлевскому героизму и аристократизму, уже хотя бы потому, что речь идёт не о гордом и исполненном презрения противостоянии одиночек большинству, а о непрекращающемся созидании будущего в настоящем, чтобы большинству, всегда застрявшему в прошлом, было куда идти, даже если оно продолжает топтаться на месте… Нужно представить себе со всей доступной ясностью, что́ такое СОВЕРШЕННОЕ СОЗНАНИЕ (по аналогии с СОВЕРШЕННЫМ ТЕЛОМ), чтобы понять, о чём идёт речь. Совершенство тела – в сообразности, соразмерности, функциональном единстве составляющих его органов. Физиолог – физик тела, исследующий его явления, аналогично физику, исследующему явления природы. В самих явлениях, в свою очередь, мы различаем существенное и побочное. Среди множества факторов, составляющих некую вещь, мы выделяем те, отсутствие которых никак не влияет на вещь, далее те, отсутствие которых хоть и вызывает изменения в вещи, но не препятствует её существованию, и наконец те, без которых вещь просто перестаёт быть. Эти последние почти никогда не явлены в чистом, фильтрированном виде, но должны быть мысленно отсеяны и – увидены . Гёте называл их первофеноменами (Urphänomene), предпочитая это наименование римско-юридическому «закон» . Первофеномен – не понятие и не идея, а факт, чистый самообъяснимый факт, который не мыслят, а видят , или, если мыслят, то – глазами . Канцлер фон Мюллер приводит слова Гёте после демонстрации одного цветового эксперимента: [173]«Это первофеномен, который не следует пытаться объяснять дальше. Сам Бог знает о нём не больше, чем я.» Очевидно, то же имеет в виду и Микеланджело, говоря (в 60-м сонете) о мраморе, к которому и высочайший гений не прибавит больше, чем он таит в избытке сам, и, наверное, об этом же и анекдот о Бахе, который однажды на вопрос одной дамы, трудно ли так хорошо играть на чембало, рассмеялся и сказал: «О нет, это совсем не трудно. Нужно просто в нужный момент нужным пальцем коснуться нужной клавиши.» Совершенство – всё равно, природных ли явлений или человеческого организма, – и есть первофеномен чистых самообъяснимых связей вещей в аспекте их сведённости к НЕОБХОДИМОМУ. Но ведь очевидно, что по сравнению с совершенством умного и интеллигентного тела сознание, в выборочной и приблизительной шкале его уровней развитости, от среднеобразовательного до высшеобразовательного и дальше, выглядит просто каким-то недоноском, надутым к тому же спесью и чванством. Это образец воинственной и агрессивной неполноценности, в особенности когда оно проштемпелёвано дипломами, титулами и отличиями. Совершенное сознание, в отличие от своих зародышевых форм, – это всё тот же первофеномен открывающегося в своём необходимом МИРА: Микеланджело и Бах, творящие уже не в камне и тоне, а во ВСЁМ и как ВСЁ. В философском плане это сознание отличается от всех прочих, традиционно понимаемых сознаний тем, что оно не предваряет мышление, а предваряется и создаётся мышлением. Его единственным и необходимым условием является, как уже сказано, беспредпосылочность познания. Познание беспредпосылочно, если оно, во-первых, самодостаточно, то есть не допускает ничего, что не проходит через него, и, во-вторых, если оно сознаёт себя не раздельно с вещами мира, по-кантовски вычитывая из них то, что само же a priori вкладывает в них, а сознанием самих вещей, то есть реализуемой в человеке способностью самовыражения вещи . Понятое так, познание не общезначимое и общеобязательное правило, а ИНДИВИДУАЛЬНАЯ СПОСОБНОСТЬ. Если философы сомневаются в возможности беспредпосылочности (= возможности Штейнера), то сомневаются они только в самих себе. Говоря грубо, но по существу: они отрицают штейнеровское познание, просто потому что НЕ МОГУТ его, причем не могут не каждый в отдельности, а скопом (= scientifc community) , из чего потом и вытекает формула самодурства: если не можем МЫ, то не может НИКТО. Finis philosophiae . В этой точке мы прощаемся, наконец, с греческими отцами-основателями философии и узнаём, что сущность вещи не идея, энтелехия, телос или, если угодно, «чтойность» , а – во всей ошеломительной ясности – ВНУТРЕННИЙ МИР МЫСЛЯЩЕГО ЕЁ ЧЕЛОВЕКА. Вещь, познанная, осмысленная, понятая вещь, и есть человек: не в переносном, а в буквальном смысле. В душе, сознании, самосознании человека мир уже не просто свершается, но и знает о себе, что он мир и что он свершается. Потребовались тысячелетия, чтобы сознание осознало себя наконец тем, что́ оно есть. История философии как феноменология заблуждений мысли видится в этой оптике неким экспериментальным полигоном, на котором сознание, подчиняясь принципу: «всё, что не убивает меня, делает меня сильнее» , только и делает, что впадает в заблуждения и создаёт себе препятствия: непрерывную дьявольщину, в мучительном преодолении которой оно учится сознавать свою божественность. Из всех преодолеваемых заблуждений наиболее тяжёлым и опасным является для него страх эмпиризма и самоидентификации. Оно настолько погрязло в ошибках, промахах, иллюзиях и заблуждениях, что довело их до рефлексов, после чего стало воспринимать сигналы и симптомы своего совершенства не в себе самом и не как себя, а экстраполируя их вовне и приписывая каким-то выдуманным им же фантастическим существам. В длящемся грехопадении (грекопадении) философии это продолжало и продолжает оставаться эпицентром: затянувшимся на тысячелетия ступором платоновского двоемирия , в котором многомудрые мужи, от Платона до Гегеля и дальше, дарили лучшее – метафизическое, трансцендентальное, вечное – в себе занебесной области, себя же – физических, эмпирических, преходящих – смиреннейше утешали возможностью сознавать свою нищету и облекать её в слова. Enfn Malherbe vint . Наконец пришёл Штирнер: безумец, посмевший, говоря о метафизическом и занебесном, тыкать в грудь себя, безумного, хотя никакого «себя» , отвечавшего бы умопомрачительной храбрости затеянного, там не было и в помине. Маленькое, диалектически ловкое, позднебуржуазное эго преподавателя частной женской гимназии в Берлине раздулось до должности гегелевского Мирового Духа и высокопарно сообщило об этом на сотнях страниц, читая которые современники крутили пальцем у виска и давились от смеха. Он лишь подтвердил свой диагноз невменяемого, когда бросил философию и открыл «мелкий бизнес» , впрочем, и здесь без толку и проку, погрязнув в долгах и дважды побывав под домашним арестом, пока наконец не умер от укуса ядовитой мухи. Потом пришёл ещё один «единственный» , Фридрих Ницше, дата рождения которого вызывающе совпала с выходом в свет книги Штирнера (октябрь 1844 года). Но и здесь всё, как и следовало ожидать, шло по плану: «сверхчеловек» и «последний ученик философа Диониса» , хлопающий по плечу прохожих на улицах Турина со словами: «siamo contenti? son dio, ho fatto questa caricatura» (ну как, мы довольны? я бог, я создал эту карикатуру), закончил свои дни в коляске, катаемой в окрестностях Веймара. Сумасшедший дом (буквальный в случае Ницше и фигуральный у Штирнера) был, в сущности, головокружительно высокой мыслью, на которую они взобрались и с которой они могли только упасть обратно на землю. Это случилось бы уже с Гёте, не ограничь осторожный Гёте свои научные амбиции растениями и животными и не оставь он «человека» на милость поэтических вдохновений. Просто всё упиралось в черту, до которой можно было ещё философствовать о ПОСЛЕДНЕМ, оставаясь в ПРЕДПОСЛЕДНЕМ, а за которой всё менялось местами, и уже не сущность определяла существование, а существование сущность. Оба – Ницше и Штирнер – перешли черту, оставив за собой прежних (христианских) себя и оставшись лицом к лицу с НИЧТО: со случайностями бессмысленного и бесцельного, голого нигилистического существования, которому они так и не смогли дать СМЫСЛ: САМОСОТВОРЁННЫХ СЕБЯ КАК СМЫСЛ МИРА. Штейнер не только перешёл черту, на которой кончается прежний мир инерций и автоматизмов и начинается нигилизм, но и преобразовал нигилизм в БЕСПРЕДПОСЫЛОЧНОСТЬ ПОЗНАНИЯ, дав застрявшему в plusquamperfectum Шестоднева миру шанс ежемгновенно возникать в растягивающемся из будущего в прошлое НАСТОЯЩЕМ: в перманентной цепи БЕСПРИЧИННЫХ СЛЕДСТВИЙ. «Творить новое и только новое, и сотворить в конце концов мир следствий, из которого исчезли старые причины и новый свет излучается в будущее.» [174]Священник Гогартен в своём аргументе ad impossibilem (НЕВОЗМОЖНОСТИ Штейнера) оказался вдруг – и одновременно – настолько же близок к истине, насколько и далёк от неё. «Штейнер должен был бы быть самим Господом Богом, будь правдой то, чему он учит.» Ответ Карла Баллмера: [175]«Если бы мы знали – силою познания и без всякой теологии, – что́ в действительности есть человек , мы были бы (ещё раз в рамках познания ) способны понимать антропоморфизм „Бог“ сообразно его действительному и истинному содержанию.» … Непостижимое легкомыслие венца́ природы: верить в Бога, молиться Богу, уповать на Бога и не иметь ни малейшего понятия о САМОМ СЕБЕ. Больше того: принимать за САМОГО СЕБЯ ничтожеств, проходимцев, выскочек-самозванцев, кого попало или – по максимуму – сорвавшихся с башен Сольнесов, чтобы, зарегистрировав случаи в графе «человекобожия» , продолжать находить СЕБЯ не в себе, а где угодно: в небе, в преисподней, в неверии в то и другое и уже чёрт знает где, в себе же оставаться как все: «инфантильной обезьяной с нарушенной функцией внутренней секреции» . [176]Можно, конечно, высокомерно замалчивать Штейнера или столь же высокомерно болтать о нём, делая вид, что это не тема для серьёзных людей и что не сто́ит тратить на неё времени. Но можно и знать, что, замалчивая и забалтывая его, мы, по сути, лишь замалчиваем и забалтываем САМИХ СЕБЯ, собственное Я, которое не способно на большее, чем быть выкидышем себя, пустотой и ничем, несмотря на облепляющие его извне визитные карточки и знаки отличия. И ещё можно знать, что однажды (наверное, очень скоро уже) всё – незаметно, бесшумно – станет ПОЗДНО и НЕОБРАТИМО.