Борис Емельянов - История отечественной философии XI-XX веков

Во второй половине XV столетия оформились две внешне близкие, но, по сути, сильно отличавшиеся идеи «византийского наследия». Они разнились как в оценке объекта, так и в определении субъекта наследования. Так, в сочинениях Максима Грека говорится о законном праве московского князя на трон и титул греческих царей, из чего делается вывод о его обязанности отвоевать принадлежащее ему достояние – Константинополь. Эта же идея звучит в «Повести» Нестора Искандера, в которой говорится о «русом народе», который в «Седмихолмом» граде воцарится. В текстах Максима Грека и Нестора Искандера проводится мысль, что освобождение Царьграда и воцарение в нем русского правителя, законного наследника византийских василевсов, неизбежно и закономерно.

Другая традиция изложена в «Извещении о Пасхалии» митрополита Зосимы, в котором линия преемственности проводится не между монархами, а между городами: Москва наследует мистическое значение Царьграда как земного образа Царствия Небесного, становясь «Новым градом Константина». Поэтому в рассуждениях этого автора и речи нет об освобождении Константинополя. Так, например, в Хронографе 1512 г. надежда на грядущую погибель турок не связана с московскими князьями или с «русым народом», а плачевному положению единоверцев противопоставляется Русь, которая «Божьей милостью и молитвами пречистая Богородица и всех святых чудотворець растеть и млееть и возвышается» 72.

Промежуточное положение между указанными традициями занимает цикл произведений о происхождении коронационных регалий владимирских князей, ставший популярным благодаря Спиридону-Савве («Сказания о князьях Владимирских») 73. В этих легендах преемственность между Византией и Русью устанавливается не на уровне городов или держав, а на уровне монархов. Московские великие князья провозглашаются прямыми наследниками римского императора Августа и обладателями царских инсигний византийских василевсов. Спиридон-Савва изображает русских правителей защитниками православия, борцами с ересями. В этом варианте есть и принципиальное отличие: Россия объявляется не только наследницей Византии, но и Рима. Эта идея получит наибольшее развитие в учении «Москва – Третий Рим». Нужно отметить следующее. Русские книжники, безусловно, стремились разрабатывать свои концепции в рамках традиций, определенных еще византийскими авторами. Но при этом наблюдались следующие взаимосвязанные тенденции: «Канонические рамки оставляли мало возможностей для развития самостоятельных историософских концепций. Но вместе с тем открывались большие перспективы в осмыслении исторического бытия на конкретных примерах современности. Реалии действительности при этом выполняли роль иллюстрации к тем или иным положениям вероучения… Надо отдать должное древнерусским мыслителям, проявлявшим творческий подход и находчивость в умении приспособить догматические принципы к складывающимся на Руси ситуациям» 74.

Осмысливая исторические события, связанные с Византией, русские авторы строят и развивают грандиозное учение, поражающее своим размахом, парадоксальностью, утопизмом, а главное – последствиями в отечественной истории и культуре. Это учение «Москва – Третий Рим».

Утопизм, по сути своей, это сложная духовная конструкция. Рассматривая историософские концепции русских мыслителей, мы видим примеры исторического утопизма, в основе которого лежит вера в возможность последних слов, в возможность окончательной исторической удачи. Это вера в возможность практического осуществления мечты в рамках истории. В этой системе ценностей есть своя правда: это мечта о воплощении совершенства. Ложь утопизма кроется в том, что «идеальная действительность» приравнивается «реальной действительности», то есть нет чувства, что воплощенный идеал разрушил бы эту действительность, в принципе не мог быть ее частью или продолжением.

В утопически настроенном сознании идеальная жизнь воображается исключительно объективно, предметно – как особый порядок или система, которая будет охватывать человека и все общество. Этой логикой объясняется присущая утопизму вера в независимый и самодовлеющий характер социальных форм, вера в учреждения. Это определяло, к примеру, веру в Византии и Руси в четко выстроенную бюрократическую систему и ее благую роль в государстве. Все внимание сосредоточивается на организации всего и вся, так как только правильно построенная жизнь (построенной механически и отдельными людьми, пусть даже самыми достойными – но лишь ими) гарантирует абсолютную гармонию.