Артур Шопенгауэр - Избранные произведения

Доведенный до крайности аскетизм означает полное прекращение желаний, а альтруизм в том значении, которое ему придал Шопенгауэр, выражается в сострадании, обращенном ко всему человечеству, в совершенно бескорыстной и беззаветной помощи всякому чужому горю. Выражается также и в солидарности со всеми, кто смог вступить на стезю полного уничтожения в себе стремления к земному, эмпирическому счастью. Разве все это в совокупности никак не похоже на поведение «святых отшельников»? С той оговоркой, что едва ли кому из них удавалось в абсолютно полном виде осуществить достаточно скоро свой моральный идеал. Не осуществил его в своей личной жизни и Шопенгауэр. Что же касается теории, то как бы ни порицал Шопенгауэр многие черты христианства и прежде всего само упование на благость сверхъестественного существа, он вполне приемлет отшельническое самоотречение и добровольное умерщвление плоти, христианское милосердие и служение ближнему. Кроме того, он одобряет растворение своего «я» в окружающей природе и тенденцию к постепенному его исчезновению, возводимую в идеал поведения в буддизме и некоторых других восточных религиях. В. С. Соловьев по поводу шопенгауэровской «святости» сделал примечательное замечание: «Гораздо раньше Шопенгауэра русский ш$од в своем языке отождествил эти два понятия: «жалеть» и «любить» — значит для него одно и то же» [13] Соловьев В. с. Соч.: В 2 т. — М., 1988. — Т. 1. —С. 128. , и подлинное благочестие состоит именно в реализации этих понятий в повседневном поведении людей.

По мнению философа мировой скорби, земные радости и услаждения столь же враждебны морали, как и зависть, вражда, ненависть и вообще злоба, чем-либо мотивированная или беспредметная. Осуждает он и обычное обывательское поведение, хотя это не помешало ему в «Афоризмах житейской мудрости» примирять читателей с практическим своекорыстием как проявлением «благоразумного» поведения. Вполне приемлемо для философа и существующее государство, хотя он и порицает его как «шедевр» эгоистического поведения, а всемогущество эгоизма именует метафизическим заблуждением. Но тут возникает общая мировоззренчески-философская трудность: поскольку в мире представлений господствует необходимость, то, следовательно, всякий эгоистический поступок, а не только просто акт злодейства (последний мог бы оказаться плодом и почти беспричинного каприза) обусловлен необходимым образом, и здесь нет проявления вины, нет и возможности хотя бы некоторым людям изменить свое поведение так, чтобы оно стало моральным. Это все та же поставленная Иммануилом Кантом проблема; разве может свобода проникнуть из запредельного мира в мир явлений? Шопенгауэр не дает сколько-нибудь удовлетворительного разрешения этой проблемы и предпочитает ответить на совсем другой вопрос: одинаковы ли характеры людей? Нет, они, конечно, различны, особенностями характера в определяется то, что одни люди способны направить себя к «святости», а другие либо вообще закоснели в зле, либо ведут себя чувственно и легкомысленно. Таким образом, из запредельного, потустороннего (в отношении явлений) мира к нам проникает не столько свобода, сколько характер. Однако тем самым главная трудность этики Шопенгауэра остается без разрешения.

А теперь возвратимся к сопоставлению этики Шопенгауэра с христианской религией. Вслед за Кантом он отвергает все доказательства существования Бога и все попытки оправдать богоправление миром со всеми его несправедливостями, мучениями, злодеяниями и мерзостью как совершенно несостоятельные. Франкфуртский мизантроп иронически цитирует известное место из Ветхого завета: «И увидел Бог, что он создал, и вот хорошо весьма» (Бытие, I, 37). Он отвергает также попытки придания религии интеллектуальной респектабельности и, подобно Гегелю, не приемлет ни антифилософского приписывания Богу личностных черт, ни претензии религии как в этом, так и в других вопросах стать выше философии. В диалоге «О религии» Шопенгауэр утверждает, что вера и знание не совместимы, всякое богословие и всякий фидеизм ложны. Он убежден, что религиозные надежды на загробное счастье в корне фальшивы. Шопенгауэр фактически следует Гоббсу и Юму, когда заявляет, что в Европе религия унизила себя, став одной из опор существующего в обществе политического устройства. И в то же время он признает, что из всех религий по своему внутреннему содержанию ему наиболее импонирует христианство [14] См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. соч. — С. 404. , и это получает свое обоснование в том, что в этической программе Шопенгауэра явственно звучат мотивы изначального греха (вины) и покаяния, порицания плотской жизни и всех земных радостей. А вместе с тем — проставления очистительной функции страданий, требования воздавать людям добром за зло и ориентации на подвижничество, оправдания евангельских идей искупления я спасения. После всего, этого естественно, что Шопенгауэр видит в христианстве ничем не заменимое мировоззрение широких народных масс и в качестве образцов морального совершенства указывает на Франциска Ассизского и некоторых других христианских святых, прославившихся своим полным самоотречением и добрыми делами. Даже симпатии Шопенгауэра к буддизму легко поворачиваются в том же направлении: ведь одно из значений знаменитой «нирваны»— это возвышенное спокойствие и богоугодная умиротворенность, и философ замечает, что ее можно было бы понять как непостижимое «царство благодати».