Андрей Ашкеров - Солнечный удар. Критика апокалиптического разума

Пандемия способна предоставить идеальное алиби. Все приобретают неожиданное равенство: давно болевшие неизлечимыми болезнями выздоравливают от коронавируса, ничем не болевшие здоровяки, по которым, казалось, хоть пушкой пали, напротив, умирают. Вирус или какая-то другая бацилла – они ведь не разбирают, кого косить.

На первый взгляд, перед нами великий уравнитель, больший большевик, чем исторические большевики. В спешке можно подумать, что он уравнивает всех подряд, исключая вопрос, кто конкретно умирает и зачем. Это не так. Равенство и неравенство не приходят такими, какими мы их ждем. Равенство и неравенство действительно ставятся на кон жизненного выбора, но в момент этого выбора они приходят неузнанными.

Как известно, «на миру и смерть красна», но красна совсем не смертной красой. Она раскрывается как бутон, открывая невиданные доселе возможности равенства и неравенства. Но если «на миру» погибает сам мир, эстетический эффект многократно усиливается. Апокалипсис превращает смерть в ярмарку тщеславия, которая оставляет от смерти только разыгранный по ролям силлогизм, в котором «все люди смертны». Посреди этой красоты вообще трудно на что-либо опереться. Даже на себя. Когда всеобщая смертность дана в ощущениях, первый удар наносится по самим ощущениям.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Именно на этом остановился, в частности, покойный Константин Крылов, для которого победа над Иалдобаофом была равносильна победе над Солнцем и откладывалась до лучших времен и лучших миров.

От распределения ролей в божественной паре зависит, какой творец будет признан истинным, а какой – ложным (положение обоих является предметом противоборства). Более жестким вариантом этого процесса является скандинавский «Рагнарек» (от древнескандинавского слова Ragnarök, в котором ragna является родительным падежом от слова «владыки», а rök – судьба, рок). Волк Фенрир в день Рагнарека освободится от своих пут, его сын Сколь ( Sköll – «предатель») проглотит Солнце, а его брат Хати (Hati – «ненавистник») – схватит месяц. Из глубин выплывет мировой змей Ермунганд, к которому из подземного царства присоединится Хель, оттуда же, из Хельхейма, приплывет корабль мертвецов Нагльфар. Стоящая во главе мира близнечная пара Один и Локи разделится, положив конец тому устройству жизни, в котором уравновешены порядок и иллюзии, правда и кривда, образцы и пародии. Как считается, Локи встанет на сторону восставших сил хаоса. Однако больше это разделение похоже на противоборство живого прошлого с «зернами» будущего. По сути, перед нами альтернативный вариант того, что в «иудеохристианстве» описывается как «воскресение из мертвых». При этом сравнении фронтир пролегает уже не между «зародышами» и «зомби», а между силами, которые делают ставку на апофатику грядущего, и силами, которые узнают в этой апофатике «хорошо забытое старое».

В том числе в экономическом смысле.

См. об этом: Вернан Ж.-П. Происхождение древнегреческой мысли. М.: Прогресс, 1988. С. 89.

Делез и Гваттари противопоставляют стадиальности, неизбежно ведущей к древовидной генеалогии, корням и стволам, травянистую («ризоматическую») историю. Эта история, избегая дуальностей, является историей, в которой «ни один третий не лишний». По мнению авторов «Капитализма и шизофрении», растущая как трава история пробивается посредине и между вещей, спутывает генеалогию, как будто бы генеалогия держится на причинности, которая ведает соподчинением вещественных форм. Отправляясь, вслед за Генри Миллером, на поиски травяной модели истории в Китай, Делез и Гваттари вскоре разочаровываются в этом, соблазняясь более «ризоматической» Америкой. В итоге они все равно обращаются к становлению как производству бытия, то есть ко все тем же грекам, к полисной жизни и к Аристотелю как наиболее последовательному ее выразителю (это хорошо видно по поздней работе Делеза «Что такое философия»). При этом достаточно очевидно, что Аристотель пестует не «ризому», а «исток». Поэтому походы за сорными травами истории оборачиваются обычной «прогулкой лесом», среди все тех же стволов и корней.