Тиккун - Введение в гражданскую войну

Гражданская – потому что формы-жизни сталкиваются не как Государства, то есть соединения территорий и населения, а как партии, в том значении, в каком это слово понималось до пришествия новых Государств, то есть (поскольку нынче это надо напоминать) как движущие силы партизанской войны.

И наконец, гражданская война – потому что формы – жизни не делают различий между мужчинами и женщинами, политической и голой жизнью, гражданскими и военными;

потому что нейтралитет – это лишь ещё одна партия в свободной игре форм-жизни;

потому что у игры этой нет ни начала, ни конца, который можно объявить, кроме физического конца света, о котором объявлять будет уже некому;

и в особенности потому, что я не знаю тел, которые не были бы безвозвратно втянуты в безумный и гибельный бег этого мира.

примечаниеα: Насилие – историческое новшество; мы, другие, декаденты, первыми познакомились с этой диковинкой: с насилием. Традиционные общества знали кражу, богохульство, отцеубийство, похищение, жертвоприношение, оскорбление и месть; современные же Государства, стоя перед лицом дилеммы квалификации разных поступков, склонны признавать теперь только факт нарушения Закона и наказание, которое должно его исправить. Но при этом не забывают о войнах за пределами страны и авторитарном дисциплинировании тел в её границах. И, по сути, только Блумы, эти боязливые атомы имперского общества, считают «насилие» абсолютным и уникальным злом, скрывающимся за бессчётным числом масок, за которыми критически важно быстро его распознать, чтобы наиболее полно искоренить. На самом же деле для нас насилие – это то, что было у нас отнято, и что теперь необходимо себе вернуть.

Когда Биовласть [12] Термин М. Фуко из работы «Воля к истине». , комментируя дорожное происшествие, говорит о «насилии на дорогах», понятно, что под насилием имперское общество понимает лишь зов к его собственной гибели. Оно выдумало этот негативный концепт, чтобы отрицать всё, что ещё обладает в этом обществе какой-то силой. Во всех своих образах имперское общество и само всё отчётливей видит себя как насилие. И потому в облаве, которую оно ведёт, выражается его собственная тяга к исчезновению.

примечаниеβ: ЛЮДИ не любят говорить о гражданской войне. А если и говорят, то только чтобы определить её место и ограничить во времени. И получается «гражданская война во Франции» (1871), в Испании (1936–1939), гражданская война в Алжире и, может, скоро в Европе. Заметим, к слову, что французы, по своей кастратской натуре, переводят американскую “Civil War” как Guerre de sécession [13] «война за сецессию» (фр.), т. е. «война за отсечение». , чтобы лучше подчеркнуть свою решительность всегда и безусловно принимать сторону победителя, особенно если это ещё и сторона Государства. Что касается привычки приписывать гражданской войне начало, конец и географические границы – словом, делать её исключением из нормального порядка вещей, вместо того, чтобы рассматривать, как она перетекает, преобразуясь, сквозь времена и пространства, – отделаться от этой привычки можно лишь разоблачая скрытую под ней махинацию. Так, например, вспомним, что те, кто в начале 60-х намеревался положить конец ге-рилье в Колумбии, первым делом дали имя “la Violencia” («Насилие») тому историческому эпизоду, который они хотели завершить.

12 Рассуждать с точки зрения гражданской войны – X значит рассуждать с точки зрения политики.

13 Если два, тела, находящиеся под воздействием одной и той же формы-жизни, встречаются в определённый момент в определённом месте, они объективно чувствуют, что между ними возникает согласие, предшествующее всякому решению. И это – опыт общности. примечание: В потере этого опыта следует винить ту старую фантазию метафизиков, которая до сих пор тревожит западное воображение: идею человеческого сообщества, известную части парабордигистской публики также под именем Gemeinwessen 2. Только из-за того, что западный интеллектуал лишён доступа к реальному сообществу, из-за крайней своей обособленности он и смог склепать себе для развлечения этот маленький фетиш: человеческое сообщество. Неважно, влезет ли оно в фашистско-гуманистский мундир «человеческой природы» или в обноски простушки-антропологии, сосредоточится ли на идее сообщества, чья власть стала совершенно бесплотной, или бросится сломя голову в более грубую идею «универсального человека» [14] Термин К. Маркса из работы «Экономическо-философские рукописи 1844 года». – что сведёт воедино все человеческие предикаты, – всё это тот же страх даже подумать о своей единичной, детерминированной, законченной ситуации, от которого и укрываются в этой утешительной выдумке всеобщности, мирового единства. Последующие абстракции могут зваться массами, мировым гражданским обществом или человеческим родом, но это значения не имеет: важен сам принцип. Все последние глупости про кибер-коммунистическое общество и кибер-единого человека набирают размах стратегически весьма уместно: как раз когда по всему миру поднимается движение, чтобы их опровергнуть. В конце концов, социология родилась именно тогда, когда в недрах общества появился самый непримиримый конфликт всех времён, и именно там, где этот конфликт – борьба классов – проявлялся с особой неистовостью, во Франции второй половины XIX века, иными словами: в ответ на него.