Игорь Дмитриев - Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

«Если бы, – возразил Эссекс, – я намеревался выступить против кого-то иного, кроме своих личных врагов, разве я тогда ограничился бы столь малой компанией?»

На это Бэкон, выдержав небольшую паузу, ответил: «Не на ту компанию, милорд, вы рассчитывали, которая за вами увязалась, а на помощь, которую вы надеялись получить от Сити. В День Баррикад герцог де Гиз ворвался на улицы Парижа в камзоле и чулках, сопровождаемый лишь восемью джентльменами, и нашел поддержку в городе, которую вы здесь (слава Господу) не получили. И что за тем последовало? Король (Генрих III. – И. Д. ) вынужден был переодеться в платье пилигрима и в таком виде спасаться от ярости толпы. И милорд был преисполнен той же самоуверенностью и такими же притязаниями – слава и привет Сити! Но итогом стало предательство, как это было в достаточной мере доказано» [405]. На эти слова Эссексу нечего было возразить.

Если Кок все ходил вокруг да около и наводил тень на плетень, то Бэкон ясно и бескомпромиссно сформулировал суть дела: как ни трактовать мотивы и действия Эссекса, но получалось, что в любом случае речь шла о захвате королевы, или, как выразится Бэкон немного позднее, «заговор и мятеж имели целью навязать королеве законы» [406].

Судьи единодушно приговорили Эссекса и Саутгемптона к смертной казни. Эссекс извинился за свои прошлые проступки, но не признал себя виновным и, прося милости королевы, добавил: «Я скорее умру, чем буду жить в нищете» [407]. Однако последнее слово оставалось за Елизаветой.

Здесь уместно обратиться к вопросу о том, можно ли считать поведение Бэкона на суде предательским по отношению к Эссексу. Д. Л. Стрэчи, следуя во многом Маколею [408], утверждал, что «широкая простая человечность тут была бы куда уместней, чем как бритва изостренный ум. Бэкон этого не сообразил, он не сообразил, что долгая дружба, неизменная доброта, благородная щедрость и трогательное восхищение графа делали прискорбным и позорным участие в его уничтожении. Сэр Дэверс особенным умом не отличался, но его беззаветная преданность благодетелю останется благоуханной долькой чистоты среди вонючих залежей истории. В случае с Бэконом такого безоглядного героизма ничуть не требовалось, хватило бы простого воздержания. Если бы, не боясь недовольства королевы, он удалился в Кембридж, умерил расточительство… и посвятил всего себя наукам, которые так истинно любил… Но это было не для него. Натура не позволяла, судьба не позволяла. Пост лорда-канцлера маячил впереди» [409].

Так ли это? Начну с того, что, если бы Бэкон отказался участвовать в процессе над Эссексом, то свои труды ему пришлось бы писать не в Кембридже, а в Тауэре (если бы ему это разрешили). Как советник короны он не мог отказаться от участия в процессе по делу о государственной измене. Кроме того, необходимо учесть, что в 1584 году, после провала одного из заговоров против Елизаветы, молодой Бэкон составил небольшой доклад, в котором предлагал способы защиты королевы от «злобных варварских действий». Позднее его не раз привлекали к допросам заговорщиков, покушавшихся на жизнь Ее Величества. И за три года до мятежа Эссекса Бэкон анонимно опубликовал памфлет, написанный в форме письма некоего английского джентльмена своему другу в Падую, в котором высказал свои соображения о том, как избежать опасности покушения на королеву [410]. Но важнее другое. Кому и что хотел сказать Бэкон, дважды выступая в суде?

Разумеется, он обращался и к собравшимся (включая судей и пэров), и к Эссексу, но с разным целеполаганием. Судьям и пэрам он хотел напомнить суть дела и увести их от смакования ненужных деталей, к чему толкали выступления Кока. Эссексу он намеревался объяснить другое. И Бэкон, и Елизавета прекрасно понимали, что граф испытывает дефицит ума, а с некоторых пор, потеряв винную монополию, и денег. Понимали они и то, что поднятый им мятеж, «цели которого, похоже, до конца оставались неясны даже ему самому» [411], свидетельствовал лишь о том, что Эссекс был не в состоянии подчинять свои страсти рассудку (по причине ограниченности последнего), а не о том, что он вынашивал коварные планы государственной измены. Мятеж Эссекса был глупостью, но это не уменьшало его опасность, хотя бы потому, что цели графа (вернуть монополию и место при королеве) могли совершенно не совпадать с целями примкнувшей к нему знати.

Чем в этой ситуации Бэкон мог помочь своему патрону? Что ему было делать, чтобы публицисты типа Маколея были довольны его поведением? Сидеть молча? Не читать материалов дела? Не слушать свидетельских показаний? Нет, помочь Эссексу он мог только одним способом: убедить его в том, что упрямо отстаивать на суде свою правоту совершенно бессмысленно. Единственное, что могло, да и то лишь с некоторой вероятностью, спасти Эссексу жизнь (о спасении чего-то еще и речи не было), – это искреннее и глубокое раскаяние, в расчете на то, что королева, возможно, сохранившая еще остатки былой привязанности к графу, его помилует. Именно эту мысль и хотел донести до Эссекса Бэкон на суде, поскольку возможности привести свои доводы обвиняемому в личной беседе с глазу на глаз у него уже не было. В нелегкой ситуации Бэкон, всегда старавшийся не выводить свою совесть из равновесия, избрал единственно правильную линию поведения.