Алёшка Емельянов - Бесконечность

Блаженное действо в апрельском потоке

так быстро идёт, а порою летит.

И в мир заоконный, чужой и далёкий

из рая придётся вот-вот выходить…

Наталии Воронцовой

Одни могут только любить и лелеять,

вторые – дарить лишь безжалостный секс,

а третьи – корыстничать, будто бы змеи,

иные – страдать, как актрисы из пьес,

другие – рожать, как в селе свиноматки,

шестые – по-свински, бесправедно жить,

седьмые – стоять у плиты, шить заплатки,

восьмые – лишь жалобно блеять и ныть,

девятки – бесплодничать, будто бы кружки,

десятые – требовать лучших даров,

инакие – рабски сидеть у кормушки,

а дюжины – верить в бумажных богов…

Они таковы. Их печатные толпы.

Бабьё – манекены в духах и пальто.

Штамповки. Немытые банки и колбы.

Я – сумма их всех, а порой я – никто…

Мне плохо живётся в отравленной почве,

где камни, металлы и черви людей,

удушливый смог и могильные мощи,

гнилые отростки голов и идей,

мыслишки-окурки, раздумья-опилки,

унятая прыть в перегное веков,

мертвецкие лица, сухие затылки,

овалы зарытых, скелетных венков,

пороки, срастившие тяжкие сети,

греховные связи и падальный быт,

родители-мухи, опарыши-дети,

асфальтные реки, но некуда плыть,

кирпичики серые, будто бы мыши,

дерев корневища и ветки рогов…

И всё это движется, будто не дышит!

Мне хочется в небо, где нет никого…

Две комнаты тихо-прохладны.

Не топлена старая печь.

Одежды стары, не нарядны.

Из глаза рассольная течь.

Пристыли мозоли к ладоням,

натоптыши – к пяткам, стопам.

Живу, как лягушка, в затоне.

Не верю иконам, словам.

Вся скрючена тяжкой судьбою.

Без целых костей, без зубов.

Была магаданской рабою

с ужасных тридцатых годов.

Поганы свобода, неволя.

Сипит и чуть кашляет дых.

Живу бессемейною долей.

Лишённая лет молодых.

Владелица выпавшей матки

от лагерных тягот и мук,

бетонной и каменной кладки,

погрузки бревенчатых штук.

Под кожей скопленья болячек,

потерь, изнуренья, невзгод,

обид, метастазов червячных,

прокисших желудочных вод.

Анальная трещина с кровью.

Душа безутешна, полна.

Не встретилась в жизни с любовью.

И в банке пилюля одна…

В паскудный мир был выдавлен из чрева.

Пронёс в себе тот первородный грех

с больной душой, сердечным перегревом,

храня на коже очень бедный мех.

Тоска ума гнала от толп в каморки,

и оттого, живя в них день за днём,

я избежал любви, войны и порки,

познанья женщины, побоев за углом.

Внимал огулом фильмам и страницам.

Свои стихи я прятал в тайный ларь.

Людей читал по полуслову, лицам,

и безошибочно давал диагноз – тварь.

Я был затворником, почти самолишенцем,

бежал и прятался от праздников и вин,

хранил от радостей ранимейшее сердце,

боясь любви, трагедий и крови.

Страшился стать похожим на сограждан,

от коих я стремился с малых лет,

и сторонился их надменно и отважно,

чурался вдруг впитать плебейский цвет.

Себя берёг, спасался от планеты,

порой за роды мать с отцом виня.

Но гарь и грех, отравы, зло и беды

входили в щели и вошли в меня.

Я весь в сети бродящих метастазов,

как рыба-кит, изловленный горбун,

измучен я от низа и до глаза,

и ждёт меня смертельнейший гарпун…

Снаряды легко углубляют окопы.

Стрельба пробивает до мозга костей.

Удары всё рушат, кромсают и гробят.

Лихой артиллерии нет уж страшней!

Кромешная гарь средь огней и разрывов.

Осколки, как будто стальной снегопад.

Ни в ком нет ума и геройских позывов.

Безумие, ужас, убийства, разлад.

Вздымания туш и земли в мясорубке.

Земельно-машинно-солдатская смесь.

Пятнадцать минут, словно жуткие сутки.

Калибрами правит неистовый бес.

Тут молнии, грозы и град ненавистны.

Всё режет зубчатый и пламенный серп.

Обстрел может кончить невинные жизни.

Под шквалом горит, погибает резерв…

Наверное, может, скорей, вероятно,

дворянка – легат от ковровых богов,

явившийся тихо, забавно, приятно

в край ярких материй и тканых основ.

Явилась она, как Жасмин к Алладину,

взиравшему в суть стихотворных глубин

во чреве вечерних теней магазина,

искавшему золото строк меж рутин.