Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ. Вот, пожалуй, самое несерьезное дело на свете – быть серьезным. Ведь слишком большая серьезность, как правило, чаще всего незаметно, оборачивается своей противоположностью. Оттого большинство инстинктивно придерживается золотой середины.

Следует ли нам заключить отсюда, что серьезное – несерьезно, а в несерьезном, напротив, кроется величайшая серьезность? Такой вопрос свидетельствовал бы только о чрезвычайно серьезных намерениях спрашивающего. Я же только хотел еще раз подать свой голос в защиту оборотней.

МАГИЧЕСКИЙ КРУГ. Не потому ли в мире существует столь неприлично большое число самых разнообразных суждений по поводу каждого предмета, что мы никогда не в состоянии повлиять на то, о чем мы судим? По-настоящему следовало бы иметь не мнения о вещах, законах и событиях, а власть над ними. Точнее, только те оценки и суждения могли бы считаться истинными, которые вытекали бы из нашей воли и деятельности. Только тогда мы могли бы быть вполне ответственными за них, и не бояться суждений, противоположных нашим собственным. В действительности же, мы вечно пребываем в страхе быть опровергнутыми, а, вместе с тем, мы и не слишком крепко держимся за наши собственные суждения, ибо все, что мы знаем доподлинно об их объектах, это то, что они существуют, ничуть не заботясь о том, что мы о них думаем. Эта чужая свобода кажется нам столь же абсолютной, сколь и отвратительной. Отгородиться от нее можно только с помощью тех или иных суждений, оценок и мнений, которые сами по себе стоят столько же, сколько им противоположные. Они – только свидетельства нашего бессилия и затаенного страха. Поэтому познавать – значит не владеть и царствовать, но очерчивать магический круг, внутри которого можно мало-мальски сносно существовать, – круг, защищающий нас от чужой свободы, или от чего-то, что, быть может, еще и хуже всякой свободы. Тому, кто в этом убедился, остается, вероятно, только одно: предаваться размышлениям о сомнительности всех наших оценок и суждений, впрочем, оберегающих нас от того «мира», который, возможно, даже и не подозревает о нашем существовании. Будет ли это значить, что нам удалось вплотную подойти к разделяющей нас границе? Похоже, что нет. Ведь и высказанное здесь, как и все прочее, занято тем, что оберегает нас – хотя и на свой лад – от вторжения чужого. – Так может быть и вовсе оставить суждения и оценки? – Пожалуй, змее будет легче вернуться в сброшенную кожу.

Пока Паскаль предавался послеобеденным размышлениям о достоинствах мысли, эта последняя пожрала все вокруг и набросилась на саму себя. – Теперь нам остается размышлять о достоинствах смеха.

Какой хохот гуляет по изготовившейся к прыжку Вселенной Паскаля! Конечно, он не избавит нас от уготованного. Конечно, он – всего только ветер и звук, разносящие во все уголки ее сомнительную весть о достоинстве смеющегося. Конечно… Конечно… Но пока он гуляет по ее бесконечным коридорам и лабиринтам, – кто знает… кто знает…

У того, кто своими руками отдал все, чтобы приобрести взамен ту жемчужину, которая дороже всех сокровищ мира, остается совсем немного, – смех и ирония. Они все же Нечто, тогда как все прочее обратилось в Ничто. К тому же это Нечто целиком принадлежит только мне; никто не в силах отнять его у меня или подчинить своим целям, пока я жив. Но над кем, собственно, мне смеяться и по какому поводу иронизировать? Странный вопрос. Разве еще осталось что-нибудь, что не могло бы послужить для этого поводом? Поэтому не станем останавливаться на частностях – они, как правило, вводят в заблуждение. И смех, и ирония обращены не столько к ним, сколько к тому, что за ними. Они обращены к Ничто, в какие бы маски это последнее не рядилось и какие бы звонкие песни ни распевало. Ведь и маски и песни существуют, скорее всего, только потому, что я еще не потерял способность смеяться! – вот вам еще одна неопровержимая истина, подарок Ничто, – истина, которую я принимаю с громким смехом, ибо только смех в состоянии обуздать ее чудовищный аппетит. – Итак, будем смеяться, чтобы не стать добычей хищников! Будем иронизировать, дабы волшебство не обратило нас в камни! И то, и другое – только метафизический инстинкт, оберегающий нас до поры до времени от последних следствий. К тому же, – и это, может быть, не менее важно, – они представляют собой отличное средство от скуки, которая есть, в конечном счете, скука умирания, – позволяя разглядеть во враге – партнера, а в убийце – приятного собеседника. Кто знает, может, так оно и есть. Тем более что других собеседников, насколько мне известно, у нас давно уже не осталось. – Итак, смех – моя застольная беседа с Ничто, ирония – дружеский спор во время вечерней прогулки по берегу реки, когда солнце уже наполовину скатилось за лес и сумерки неслышно окутывают берег, зажигая звезды, быть может, последней ночи.