Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

– Нет ничего более важного и высокого в жизни, чем Истина и Долг.

Лицо его при этом было задумчиво и прекрасно.

С тех пор, каждый раз, когда я слышу слова «Истина» или «Долг», перед моим мысленным взором возникают вымоченные в соленой воде розги. И если я вижу, что кому-то грозит порка, то немедленно вспоминаю, что на свете существуют такие удивительные вещи как «Долг» и «Истина».

МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ БОЛЕЗНЬ. Философия, пожалуй, самая чистоплотная особа на свете. Помилуйте! Она даже не подозревает, что в мире существуют такие вещи, как свалки нечистот и отхожие места. Велика ли важность – отхожее место? Но откуда нам это знать a priori? Задача философии, в конце концов, выяснить все, в том числе, разумеется, смысл и значение отхожих мест. И вот вместо этого она воротит от них свой нос и закрывает глаза, делая вид, что их просто не существует. Скажут, что философия только послушно следует туда, куда ведет ее Истина. И верно! Чистоплотная Истина, целомудренная Истина, окрашенная в розовое и голубое, – разве не она требует от нас чистоты в качестве необходимого условия своего собственного познания? Однако приглядимся: эти розовые тона – не чахоточный ли румянец? А эти манящие голубые блики – не синюшные ли это пятна, которые не скрыть никакими притираниями? Истина больна, – всякая Истина больна – той загадочной и странной болезнью, которой боги наградили когда-то фригийского царя: все, до чего бы он ни дотронулся, немедленно превращалось, как мы помним, в золото. Не то же ли и с Истиной? К чему бы она ни притронулась, чего бы ни коснулась, все тотчас же обращается в ликующие песнопения и цветущие сады. Здесь кроется разгадка и философской чистоплотности: философия вовсе не отворачивается от отхожих мест, – она превращает их в сады и розарии, точно следуя тому, чего требует от нее Истина. Это, конечно, болезнь, метафизическая болезнь, ничуть не менее опасная, чем болезнь Мидаса. И, подобно тому, как обращенный в золото хлеб не спасает от голода, так и преображенный в розарий мир ничуть не в состоянии избавиться от грязи и нечистот, которые по-прежнему не только пугают, но и манят нас, хотя бы уже тем, что они существуют наперекор Истине и помимо нее. Впрочем, грязь и нечистоты остаются на наше полное усмотрение. Потому-то вольно или невольно мы всегда вынуждены выбирать между двумя или даже тремя «или», не сомневаясь при этом, что, сколько ни выбирай, а все останется на своих местах: и Истина, ничего не желающая знать о грязи, и грязь, не желающая обращаться в цветущий жасмин, и, наконец, наша загадочная неспособность не только выбирать между реальностью и иллюзией, но, зачастую, просто отличать одно от другого. Похоже, что последнее тоже есть своего рода болезнь, метафизическая болезнь.

Приснившийся накануне нового дня сон был не из приятных. Толпа голых людей, заполнивших улицы и площади, веселая толпа галдящих мужчин и женщин с похожими лицами, жестами, улыбками. Некоторые из них показывали на меня пальцами. Они смеялись, перешептывались и презрительно пожимали плечами. Вероятно, их возмущало то, что я был одет. Наконец, один из них сказал: – Мы сожгли нашу одежду, чтобы праздновать наше последнее освобождение. Отчего бы тебе не последовать нашему примеру? Или он не убеждает тебя? Разве не получили мы все, о чем только могли мечтать? И эту священную наготу, и эту свободу, приносящую нам свои бесценные дары? Не для этого ли мы проделали такой долгий путь? – И верно: куда бы ни бросал я взгляд – везде он упирался в эти бесценные дары: мускулистые ноги, голые ягодицы, проступающие сквозь кожу позвонки и ребра. Давно не мытая и дурно пахнущая плоть, напоминающая о неизбежной смерти. – Теперь мы свободны и ничто не заставит нас вернуться назад, – продолжал говорящий, протягивая ко мне руки. – Сними это и стань одним из нас.

Я видел, что толпа готова вот-вот наброситься на меня, но что-то подсказывало, что эта одежда, которой я никогда не придавал особого значения, лучше всякой брони защитит меня не только от этой толпы, но и от самой смерти, уже давно распоряжавшейся в этом мире, как в своем собственном доме.

– Мы хотим только одно – знать истину, – говорит судья, и от этих слов подсудимый бледнеет и опускает глаза.

– Я хочу знать истину, – уверяет зрителей актер, выходя на подмостки.

– Я хочу знать истину, – шепчет в своей комнате смертельно больной.

– Они хотят знать истину, – улыбаясь, говорит профессор, поглядывая на своих учеников,