Альберто Мангель - Curiositas. Любопытство

Вопрос усложняется в том случае, если поступок как таковой может считаться скверным, но совершается из побуждений, которые принято считать благими. Когда 5 декабря 2013 года умер Нельсон Мандела, политики во всем мире славили человека, положившего конец апартеиду в Южной Африке и выступавшего за единый для всех нравственный закон. Однако небольшая группа британских парламентариев-консерваторов вспомнила, что Маргарет Тэтчер называла Африканский национальный конгресс под руководством Манделы «типичной террористической организацией», пытавшейся установить «черную диктатуру коммунистического толка»; парламентарии отказались оплакивать Манделу и продолжали утверждать, что он был террористом, который гонял на мотоциклах и метал бомбы. А член парламента от партии тори сэр Малькольм Рифкинд заявил, что «Нельсон Мандела был отнюдь не святым, как нам говорили», а «политиком до мозга костей. В начале пути он действительно верил в вооруженную борьбу и, возможно, в какой-то степени продолжал верить в нее и впоследствии». Святые, по мнению Рифкинда, очевидно никогда не слышавшего о святом Франциске Ксаверии или о святой Жанне д’Арк, не могут быть политиками [514].

В 1995 году, через пять лет после официальной отмены апартеида, народ Южной Африки учредил так называемую Комиссию правды и примирения – судебный орган, собранный, чтобы дать возможность жертвам свидетельствовать о нарушениях прав человека. Впрочем, свидетельствовать призвали не только жертв; их мучители тоже могли защищаться и просить о помиловании перед гражданским и уголовным судами. В 2000 году место Комиссии занял Институт справедливости и примирения. Смена вывески рассматривалась как шаг вперед от выявления истины к установлению справедливости. Признание вины вне системы, которая позволяет дать ей оценку, признавалось бессмысленным. «Чувство вины, – сказала Надин Гордимер в 1998 году, – как и прежде, не в счет» [515].

На суде в 1963 году Мандела произнес знаменитые слова о том, что он стремится жить ради достижения идеала – демократического и свободного общества, но ради этого идеала он готов и умереть. «Я не был солдатом, никогда не воевал, не стрелял по врагу, и передо мной вдруг встала задача собрать армию», – писал он в своей автобиографии [516]. Когда выдали ордер на арест Манделы, он перебрался в подполье, учился изготавливать бомбы и маскироваться, перемещаясь по африканским землям. После того как его поймали и в 1963 году приговорили к тюремному заключению, он отказывался от предложений об освобождении, пока южноафриканское правительство не устранило все препятствия для справедливого судебного слушания. Позже он сказал, что в период испытаний ему помогала «вера в человеческое достоинство». Без активных действий, которые парламентские консерваторы называли «террористическими актами», это достоинство было не обрести. Нарушение несправедливого закона, совершение так называемых «террористических актов» для Манделы представлялось шагом справедливости, который обусловлен моральным долгом.

Надин Гордимер, чья проза глубоко и подробно раскрывает несправедливость режима апартеида, утверждала, что в обществе, где закон несправедлив, преступление и наказание (так же, как правда и ложь) становятся нравственными переменными. «Если вы черный, – говорила она, – и жили во времена апартеида, то привыкли видеть людей, постоянно проходящих через двери тюрьмы. Их выпускали без надлежащих документов. Они не могли свободно перемещаться между городами, не нарушая закон, и снова попадали в тюрьму. То есть попасть в тюрьму было не стыдно: для этого не нужно было совершать преступление» [517]. Но преступны ли акты террористического толка, если совершаются при преступном режиме?

Вопрос не простой, и Данте тоже это понимал. Когда поэт терзает в Аду вмерзшего в лед Бокку дельи Абати, оправдывает ли его одно только то, что и в него через Бокку проник грех предательства, а высшее правосудие непостижимо? Или к безнравственному поступку его склонила атмосфера, в которой предательство, совершенное теми, кто пользовался доверием, делает произвольными все общественные нормы, а язык перестает доносить истину? Поступает ли Данте правильно с точки зрения естественных нравственных законов, принятых среди людей, или нарушает их, как страдающие вокруг него грешники, которые несут за это наказание?

Свобода воли для Данте – разумный выбор, сделанный исходя из реальности, но реальность преображается нашим разумом, воображением, грезами и телесными ощущениями. Мы вольны делать выбор, но в то же время ограничены знаниями о мире, усвоенными через призму нашего понимания. Чтобы понять этот парадокс, Данте приводит метафору гражданского закона, неизбежно обуздывающего абсолютную свободу гражданина, но одновременно оставляющего возможность выбирать образ действий в установленных границах. Поначалу душа, как младенец, тянется к удовольствиям, которые ей открыты, а после, не имея наставника, стремится к ним с жадностью избалованного ребенка, и потому человеческие желания нужно отчасти сдерживать. Совершенное Улиссом и Нимродом наказуемо. На третьем уступе горы Чистилища ломбардец Марко поясняет: