Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Элизабет от всей души разделяла это мнение. Она завязала переписку с ведущим антисемитским агитатором Бернхардом Фёрстером, с которым встречалась в Байрёйте. Его антисемитизм и национализм нравились ей гораздо больше, чем европеизм и Рэ-ализм брата. Она не собиралась освобождать свой ум; напротив, она холила и лелеяла все, что связывало ее с обществом и его условностями. Круг общения ее брата в Базеле практически полностью состоял из холостяков, но с романтической точки зрения все знакомства оказались бесплодными. Настало время вернуться в Наумбург и подумать о замужестве.

Поскольку Элизабет не стала вести хозяйство, Ницше отказался от всего показного. Мебель он продал и переехал в простую квартиру на окраине города рядом с зоологическим садом. Дом на Бахлеттенштрассе, 11, располагался далеко от университета, но он продолжал гордо шествовать туда для выполнения своих преподавательских обязанностей. Он жил один, был «полумертв от боли и истощения», вел тщательные записи расходов и соблюдал распорядок дня, как в Пфорте, который призван был сохранить его интеллектуальные способности и помочь остаться в рамках бюджета в течение ближайших двухсот недель.

2 мая 1879 года он официально отказался от должности профессора, ссылаясь на плохое здоровье. Он возлагал надежды на то, что врачи были правы, утверждая, что именно чтение и письмо являлись виновниками его ужасного самочувствия. Сам же он обвинял еще и сладкозвучных сирен музыки Вагнера. «Мои столь насыщенные проблемами мыслительские и писательские заботы до сих пор всякий раз делали меня больным. До тех пор пока я действительно был ученым , я был здоров, но тут на меня свалились расшатывающая нервы музыка с метафизической философией и заботы о тысяче вещей, до которых мне самому нет никакого дела…» [22] Сбросив с себя два тяжелых груза, он надеялся на то, что сможет вернуть утраченное физическое здоровье.

30 июня в университете приняли его отставку, назначив ему пенсию в 3000 швейцарских франков на протяжении шести лет. Он не жил в Швейцарии постоянно в течение восьми лет, так что не мог претендовать на швейцарское гражданство. Отсутствие гражданства он только приветствовал. В таком положении можно было пытаться осознать всеобщую мораль, переосмыслять добро и зло на основе новой оценки жизни, свободной от любого чисто воспринимающего заимствования. Возможно, ему наконец-то удастся стать подлинно свободным умом.

Подумывая о том, чтобы пойти по стопам кумира своего детства Гёльдерлина, он присмотрел себе в Наумбурге старую башню, где можно было весьма дешево жить, работая садовником. Но уже через полтора месяца он понял, что садовнику требуется спина покрепче, не говоря уже о глазах. Так начались годы его странствий.

Ницше продал все пожитки, кроме книг и нескольких картин. Управление финансами он поручил своему испытанному другу Францу Овербеку, а все записи и тетради отправил на хранение Элизабет (грубая ошибка, сделавшая их заложниками судьбы). Он оставил себе лишь два полных сундука книг, без которых не мог обходиться. Они сопровождали его на лечении молоком и свежим воздухом, которое он проходил на альпийских курортах – Давосе, Интерлакене, Розенлауибаде, Шанфере и Санкт-Морице. Он бродил по вершинам, как Прометей, часто по восемь-десять часов в день, уносясь умом к непостижимым целям существования вселенной и достигая удивительной ясности при размышлениях об огромной сфере всего неправильно понимаемого. Он забирался как можно выше по каменистым горным тропам, но до высочайших вершин с вечными снегами не доходил: их сияние ранило его глаза как острый нож, что он упоминал, делая заметки для следующей книги.

«В этой книге выведен житель подземелья за работой – сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо продвигается вперед, не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке. Не увлекает ли его какая-нибудь вера? Не вознаграждает ли его какое-нибудь утешение? Не переносит ли терпеливо он свой мрак, оставаясь непонятым, неясным, загадочным потому, что он надеется иметь свое утро, свое искупление, свою утреннюю зарю ?.. Он вернется сюда, но не спрашивайте его, чего он хочет там, внизу: он скажет вам об этом сам, если он снова сделается человеком, этот мнимый Трофоний, этот житель подземелья. Разучиваются молчанию, когда так долго, как он, бывают в одиночестве, живут как кроты…» [1]