Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Клингбайль незамедлительно вернулся в Германию и стал методично разрушать репутацию нечестной парочки. Вскоре он опубликовал двухсотстраничную книгу «Откровения о парагвайской колонии доктора Бернхарда Фёрстера Новая Германия» [9]. В ней Фёрстеры разоблачались как мошенники, лжецы, шарлатаны и тираны. Клингбайль недвусмысленно писал, что именно Элизабет управляет и колонией, и бесхребетным мужем, которого подчинила собственной власти. Колонистам приходилось хуже, чем самым бедным чернорабочим на родине. Они надрывались и страдали, пока надменная парочка восседала на европейской мебели, пила алкоголь и даже, несмотря на все вегетарианские принципы колонии, вкушала мясо за прекрасно отполированным обеденным столом.

Элизабет никогда не боялась конфликтов. Она находила в них наслаждение. Она сразу же ринулась отвечать в печати. Именно Клингбайль – предатель и лжец. Его подкупили иезуиты, чтобы разрушить колонию. Ее муж – славный вождь, гений-идеалист, непреклонно и самоотверженно идущий к своей мечте во имя счастья всего человечества. Они с Фёрстером пожертвовали всем для своих верных и неутомимых работников.

Фон Вольцоген продолжал печатать ее в Bayreuther Blätter, но для остальных это было уже слишком. Элизабет была дискредитирована. Даже Колониальное общество Хемница перестало публиковать ее опровержения.

В Парагвае Фёрстер чувствовал себя полностью разбитым. Большую часть времени он проводил в гостинице в Сан-Бернардино в обнимку с бутылкой, оставив будущее колонии в руках своей исключительно компетентной супруги.

«Осмелюсь поделиться, что в Парагвае дела обстоят хуже некуда. Завлеченные туда немцы возмущены, хотят получить свои деньги назад, а денег нет. Уже были беспорядки, я опасаюсь самого худшего» [63] Пер. И. В. Эбаноидзе. [10], – писал Ницше Францу Овербеку на Рождество 1888 года. Но способность Элизабет к самообману была исключительной. В письмах домой она продолжала кичиться перед братом своей славой и властью по сравнению с его печальной участью.

Он понимал, что в случае с Новой Германией она ведет себя точно так же, как с Лу.

Франциска продолжала верить в Элизабет. Ницше же считал, что преодоление сострадания – одна из важнейших добродетелей, как и преодоление привязанности. Он называл жалость своим внутренним врагом. Но, несмотря на это, ему не хотелось развенчивать иллюзии матери. В том же письме Овербеку он сообщал: «Моя мать до сих пор ничего об этом не знает – это моя заслуга» [11].

Зимой 1887/88 года Ницше вернулся в Ниццу, где «Пансион де Женев» оправился от землетрясения. Он был в детском восторге оттого, что ему позволили выбрать обои для «его» комнаты. Он предпочел красно-коричневые бумажные обои в крапинку и в полоску. Наряду с кроватью ему предоставили шезлонг. Он знал, что с «дорогого полуслепого профессора» берут по пять с половиной франков в день, в то время как другие гости платили от восьми до десяти. Это была «пытка для гордости», но что же было делать? И эти деньги ему удавалось платить с трудом. Он финансировал выход собственных книг и слишком часто обращался к Овербеку за авансом в счет пенсии и инвестиций.

Погода в Ницце той зимой стояла хуже некуда. Десять дней подряд шел настоящий ливень, было холодно. Комната, выходящая на юг, была бы теплее, но он не мог себе ее позволить. Приходилось дрожать от холода, пальцы синели, и он боялся, что его почерк смогут расшифровать только те, кто может расшифровать его мысли. На помощь ему поспешили Гаст и Франциска. Гаст послал ему теплый халат, а Франциска – небольшую печку, так что пальцы вновь порозовели. Он называл печь богом огня и двигался вокруг нее в ритуальном языческом танце, чтобы восстановить циркуляцию крови. Теперь печка и центнер топлива для нее будут сопровождать его и сундук с книгами в путешествиях.

Он написал музыку для стихотворения Лу «Молитва жизни», которое переименовал в «Гимн жизни» [1], и Петер Гаст переложил его для хора с оркестром. Это единственные опубликованные ноты авторства Ницше: он заплатил Фрицшу, чтобы их издали как можно лучше – красивым шрифтом и с разными другими украшательствами. Они с Гастом послали ноты всем знакомым дирижерам, в том числе – какая храбрость! – Гансу фон Бюлову. Но никто не хотел исполнять произведение. Однако Ницше был доволен уже тем, что оно было напечатано. Он выражал надежду, что когда-нибудь оно будет исполнено в его честь. Под «когда-нибудь» он, похоже, подразумевал свои похороны. Несколько раз он подчеркивал, что хотя бы так они с Лу воссоединятся для потомков.