Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Элизабет не удалось добиться депортации Лу. Не расстроившись, она занялась изоляцией брата от « еврея Рэ». От Рэ-ализма в своей философии Ницше отошел уже давно. Манеру писать афоризмами он перенял у Рэ, но от его материализма отказался. В то время Рэ казался ему человеком без идеалов, целей, обязательств и инстинктов, согласный быть лишь компаньоном Лу, а то и ее слугой.

Элизабет старалась усугубить разлад, рассказывая, что именно Рэ заявил Лу, что все планы Ницше на создание Троицы всегда имели низкую, распутную цель «дикого брака». Ницше поверил ей, и с тех пор его мучила мысль, что Рэ предал их дружбу, высмеяв его философию перед Лу и настроив ее против него. Его переполняли подозрения и жалость к себе. Он написал Рэ, называя его раболепным, вероломным, низким человеком, а Лу – ужасной выразительницей его идей. Лу была просто катастрофой – бесплодной, грязной, дурно пахнущей змеей с накладной грудью. (По упоминанию накладной груди легко вычислить руку Элизабет.) Чудовищные обвинения Ницше привели к угрозе иска за клевету со стороны брата Рэ Георга, который к тому же вызвал его на дуэль. К счастью, дело как-то удалось замять.

«Я никогда доселе никого не ненавидел, – писал он Элизабет, – даже Вагнера, чье вероломство было гораздо сильнее всего, что сделала Лу. Но лишь сейчас я чувствую настоящее унижение» [19].

Какой бы сторонницей свободного духа ни была Мальвида, она не могла простить Лу ее поведения. Взяв сторону Ницше против своей бывшей протеже, она пригласила его в Рим оправиться от удара. Он собрал свой тяжелый сундук с книгами – теперь он весил 104 кило и носил прозвище «косолапая стопа». Он приехал 4 мая 1883 года и встретился с Элизабет, которая продолжала работать над тем, чтобы упрочить отношения с братом. Элизабет и Мальвида никогда не считали друг друга соперницами. Их коллективная забота в течение следующего месяца так утешила Ницше, что он перестал принимать хлоралгидрат в качестве снотворного. Деньги Мальвиды уходили на оздоровительные прогулки по весенним окрестностям Рима с их полевыми цветами, крестьянскими домами и живописными руинами. Когда экипаж примчал их обратно к музеям Рима, Ницше из всех экспонатов больше всего был тронут двумя мужественными бюстами Брута и Эпикура и тремя пейзажами Клода Лоррена [1], вызывавшими в памяти золотой век. Картины были вдохновлены поездками художника по римским полям.

Абсурдность ситуации, при которой автор, объявивший о смерти Бога, находит духовное утешение в оплоте католической церкви, не укрылась от Ницше. Он приводил в ужас своих спутниц, периодически называя себя Антихристом. Он содрогался от отвращения, видя, как люди на коленях карабкаются по ступенькам собора Святого Петра, и использовал эту картину в качестве символа религиозного оглупления, когда писал следующую часть «Заратустры» [2].

Наступил июнь. В Риме началась монотонная удушающая жара. Он подумывал провести лето на острове Искья, по примеру древних римлян; но вместо этого они с Элизабет отправились в Милан, где расстались: он поехал в Зильс-Марию. Это было удачное изменение планов: через месяц на Искье случилось землетрясение – погибло более двух тысяч человек.

Лучше всего у Ницше получалось думать на открытом воздухе. При этом место имело огромное значение. Вернувшись в любимую альпийскую деревушку, он в тот же день поприветствовал ее: «Здесь живут мои музы… с этой местностью я ощущаю “более чем кровное родство”» [57][3]. Эти эмоции побудили его описать процесс вдохновения, который для него был тесно связан с чувством места:

«Есть ли у кого-нибудь в конце девятнадцатого столетия ясное понятие о том, что поэты сильных эпох называли инспирацией? В противном случае я хочу это описать. – При самом малом остатке суеверия действительно трудно защититься от представления, что ты только инкарнация, только рупор, только медиум сверхмощных сил. Понятие откровения в том смысле, что нечто внезапно с несказанной уверенностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, есть просто описание фактического состояния. Слышишь без поисков; берешь, не спрашивая, кто здесь дает; как молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме, не допускающей колебаний, – у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слез, при котором шаги невольно становятся то бурными, то медленными; частичная невменяемость с предельно ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний до самых пальцев ног… Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности… Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, что надо вернуться на тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто вправе мне сказать: “это и мой опыт”» [4].