Ромен Роллан: Вселенское Евангелие Вивекананды

Таким образом писания Дионисия, каково бы ни было имя их зодчего, являются монументальными надстройками всей христианской мысли нашего Запада в течение десяти наиболее мощных столетий ее развития. Для того, кто умеет их читать, они представляют нечто еще большее – один из самых гармоничных соборов, расцветших из этой мысли и служащих еще и сейчас ее живым свидетельством.

Особенная ценность ее в там, что она зародилась на самом стыке Востока и Запада в тот час, когда они сочетали свой свет. {Если считать принятую в настоящее время дату, 500 г., высшей точкой деятельности Дионисия, он видел конец Александрии (Прокл, 410-485) и закрытие в 529 г. неоплатонической школы в Афинах. Он закрыл глаза греческой философии.} И заимствовал ли архитектор свое искусство у Александрийских мастеров, или последние сами произвели некоторые заимствования, {Достоверно то, что они исходят из общего метафизического источника, в котором платонизм, гностицизм, первое христианство и древний Восток слили свои богатства, и что из этой сокровищницы в течение пяти веков (первых веков нашей эры) все черпали полными пригоршнями. Это был период всеобщности мысли. Согласно преданию (основанному на одном из сохранившихся писем), Дионисий в молодости посетил Египет со своим другом, философом-софистом Аполлофаном, который остался язычником. В том же письме Аполлофан, не прощая ему его обращения в христианство, оскорбляет его именем "отцеубийцы", "потому что я, – объясняет Дионисий, – нарушил сыновнее почтение, пользуясь против грехов тем, что я узнал от греков". Таким образом ясно устанавливается сыновняя связь христианства с греками.} результат для мае один и тот же: сочетание высочайшей эллинской мысли с самой чистой христианской мыслью, брак, законно освященный перед лицом Церкви и повсеместно признанный ею на Западе.

Прежде чем предложить читателю его плоды, я хотел бы рассеять в уме того, кто следует за моим изложением, тень недоверия, заранее наброшенную на старого учителя этим досадным словом "Pseudo", придающим ему окраску "лжи". Не беда еще, если кто-либо с недоверием смотрит на прекрасную картину, которую называют "лже-Рембрандтом", ибо в основе ложного заключается идея подражания. Но если какому-либо автору вздумалось подписать свой труд именем человека, после которого не осталось никаких других произведений, – чем это отю-рачивает его оригинальность? В худшем случае такой прием может поставить под подозрение искренность замаскировавшегося автора. (Но как раз это менее всего приходит в голову при чтении творений Дионисия, ибо они производят впечатление величайшей нравственной прямоты; трудно было бы понять, зачем высокому уму прибегать к подобной уловке, даже в интересах своей веры; я предпочел бы думать, что после его смерти другие воспользовались его писаниями.) Во всяком случае и несмотря на то, что в оригинальном тексте несомненно были сделаны некоторые изменения и поправки, этот текст с начала до конца – и трактаты и письма – отличается единством и гармонией, невольно запечатлевающей в памяти ясный образ древнего учителя, близкий и более живой, чем многие из ныне живущих, для того, кто читал его. {С точки зрения интересов христианства следует пожалеть, что это произведение столь мало доступно читателю, ибо немного найдется религиозных текстов, которые дают более высокое и в то же время более человечное, более сочувственное и более чистое изображение христианства, чем эти страницы, где ни одно слово нетерпимости, враждебности, пустой и горькой полемики не нарушает чудесного аккорда ума и доброты, безразлично, объясняет ли Дионисий, с чутким и широким пониманием, проблему зла, озаряя все, даже самое худшее, лучами Божественного Добра, или призывает к кротости монаха, вера которого исполнена ненависти, и рассказывает ему замечательную легенду (которая привела бы в восторг старика Толстого) о Христе, сходящем с небес, чтобы защитить от одного из своих собственных приверженцев отступника, готового умереть, и говорящем бесчеловечному христианину: "Ударь и меня тоже!" (Письмо VIII).}

Замком свода здания, и всем зданием вообще – альфой и омегой всего произведения – является Высшее Единство, Единство - мать всех единств. Величие определений я отрицаний, стремящихся постигнуть не столько его, сколько представление о нем, {Фердинанд Морель, который в своем "Исследовании о мистической интроверсии" (1918) подверг Дионисия Ареопагита исследованию средствами психоанализа, отметил слова, наиболее часто им употребляемые. (всегда прилагаемое к Богу) и. Они обозначают двойной порыв устремления в себя и расширения внутреннего Существа (психоаналитики говорят: "проекция углубившегося в себя"). Ф. Морель не отрицает, что в этой великой интуиции развивается мощная деятельность, и признает остроту взгляда, исследующего подсознательный мир.} равно и подобно величию ведантического языка… "Не имеющее разума, способности мыслить, имени… создавшее все сущее, оно, однако, не существует, ибо превосходит все, что существует…" { Книга имен Божиих, I, 1.} Даже не Бытие, но "то, что предшествует Бытию {Ibid., V, стр. 224, французского перевода Дарбуа. изд. 1887 г. "Небытие, это трансцендентальное понятие, подходит лишь к тому, что пребывает в высшем благе сверхсущим образом… Так как оно (Высшее Благо) бесконечно превосходит Бытие, то из этого следует, что Небытие известным образом имеет в нем место" (Ibid., IV, стр. 204-206).} и охватывает его и, вместе с ним, Небытие".