Игорь Мардов: Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии

Полное сторгическое чувство – «что она была он сам» – не дается даром, наживается годами и с большим трудом и уж никак не возникает, да сразу на такой глубине, через три месяца после женитьбы. Толстой не стал бы писать об этом «чувстве раздвоения» в такое время или, во всяком случае, не писал бы так идеалистически, если бы это чувство было поднято с действительной жизни. Два следующих подряд сравнения в тексте (с ударившимся человеком и с человеком, в полусне чувствующем боль) и явная их преувеличенность, вовсе не свойственная Толстому, указывают на то, что это еще мечта, недосягаемый идеал «семейного счастья». Оказывается, что идеал этот Толстой нес в душе не только в молодые годы, но и в 45 лет.

Это чувствовал и В. Жданов. «Но в жизни были перебои, – пишет он, – они оставили след. Его жена также порой восставала против закона (супружеской жизни. – И.М .). Хотя бы на словах только, но восставала. И возможно, что эта страшная дилемма подсказала художнику тему романа». Об этом же глухо говорят и другие исследователи.

На фотографии 1871 года Софья Андреевна весьма и весьма привлекательная женщина, и куда более, чем прежде. В ней есть большая женская тайна, она обещает и мерцает и, конечно, знает себе цену.

Жданов В. С. 115–116. Софья Андреевна в сложном положении. С одной стороны – порыв искренности, с другой – оглядка на мужа, который может читать ее дневник. Отсюда и преувеличение ненависти к тем, которые говорят ей, что она красива.

Толстовский ежегодник. 2001. С. 126.

Там же. С.142.

Цит. по книге Александры Толстой «Отец» (Т. II. М., 2001. С. 361).

Анна тут подобна князю Андрею перед смертью. Но князь Андрей возвысился над людьми по состоянию сознания, Анна же возвысилась в другом отношении – в любовной духовности.

С гонорара «Анны Карениной» Толстой купил перстень (большой рубин между двумя маленьким бриллиантами) и подарил его Софье Андреевне. Этот перстень Софьи Андреевны в семье так и называли: «Анна Каренина».

Под конец жизни он понял и записал в Дневник 27 марта 1907 года: «Как хорошо, что я понял нынче – лучше поздно, чем никогда ( франц .), что люди – Сережа и Соня и имя им легион – не согласны со мной не потому, что они (как мне казалось прежде) опровергают или думают, что опровергают мои доводы, а оттого, что всё это не интересует их, они не знают, не могут узнать всего того, что касается вопросов религии» (56.118)

Например, в сфере науки. Критику науки Толстым обычно не понимают. Истинная наука, по Толстому, должна служить не земной, а вечной жизни.

Льва Николаевича вдвоем с Софьей Андреевной в последние годы жизни фотографировали не раз. Эти фотографии режут глаз. Он стоит или сидит так, словно рядом никого нет, словно он один. Она же всем своим видом показывает, что они – вместе, вдвоем.

Вспомним в этой связи прежде высказанное нами правило: узнайте, в чем и как винит себя, в чем и как раскаивается, а в чем считает себя правой женщина, и вы оцените ее духовное достоинство.

Представьте: что она вышла бы замуж не за Льва Толстого и с ее мужем произошел тот же духовный переворот, что и с Львом Николаевичем? Его, не защищенного славой великого писателя, стараниями жены наверняка засадили бы в сумасшедший дом. И это, как мы говорили в другой книге, не пустое предположение.

Еще один поразительный пример на эту тему. «Прелестная мысль Бугаева, что нравственный закон есть такой же, как физический, только он «в зачатье». Он больше, чем физический, он сознан. Скоро нельзя будет сажать в остроги, воевать, обжираться, отнимая у голодных, как нельзя теперь есть людей, торговать людьми». И через несколько дней: «Мысль Бугаева шла мне в голову и придает мне силы» (Дневник 1884 года).

В этом плане замечательна запись в Дневнике Толстого от 2 июня/14 июня 1884 года: «…у Kingsley прекрасно философское объяснение «сына» – идея человека – праведного для себя, для Бога. А чтобы быть таким праведным, надо быть обруганным, измученным, повешенным, презираемым всеми и всё-таки праведным. К Христу это неверно, потому что у него были ученики, было признание его от людей» (49.100).

«С Урусовым мы почти в одно слово – мы уже думаем о возможности осуществления. Я думаю, и хочу, и верю, и буду работать. Не я увижу, так другие, а сделаю свое дело» (запись в Дневнике Толстого от 16 мая 1884 года).