Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Сенатор. Я до такой степени с вами согласен и столь восхищен этим учением, что, быть может, зашел слишком далеко, перенеся его в область наук естественных; и однако, я могу — по крайней мере, до известного предела, — сослаться здесь на опыт. Не однажды так случалось, что в вопросах физики или естественной истории меня возмущали — ия сам не понимал отчего! — некоторые общепризнанные мнения; впоследствии же я имел удовольствие наблюдать, как их опровергают, а то и вовсе подымают на смех люди, глубоко сведущие в тех самых науках, на познание которых я, как вам известно, не претендую. Полагаете ли вы, что нужно быть равным Декарту, чтобы иметь право смеяться над его «вихрями»? (7)И если .мне станут рассказывать, что планета, на которой мы обитаем, есть всего лишь комок грязи с Солнца, унесенный оттуда несколько миллионов лет тому назад пролетавшей мимо кометой; что животные образуются примерно так же, как строятся дома, т. е. одна их часть попросту пригоняется к другой; что все слои земной коры не более чем случайный результат химического процесса осаждения, и тысячу других премилых вещей того же рода, о которых так много толковали в нашем веке, — то неужели нужно много читать, много размышлять, неужели требуется состоять членом четырех или пяти академий, чтобы почувствовать всю нелепость подобных теорий? Более того, я полагаю, что даже в вопросах, относящихся к точным наукам, или в тех, которые, как можно подумать, всецело опираются на опыт, закон интеллектуальной совести остается столь же действительным для людей, в подобные познания не посвященных. И это — признаюсь вам, понизив голос — заставило меня усомниться во многих вещах, всюду почитающихся за совершенно достоверные. Объяснение морских приливов солнечным и лунным притяжением, разложение и образование воды, другие теории, превратившиеся сейчас в догмы, — все это мой рассудок решительно отказывается принимать, и какая-то неодолимая сила заставляет меня думать, что придет однажды добросовестный ученый и покажет нам, что мы заблуждались во всех этих важных вопросах или просто не понимали друг друга. Вы, пожалуй, скажете (дружба имеет на то право): с вашей стороны это обыкновенное невежество. Тысячу раз я сам себе это говорил. Однако растолкуйте мне в свой черед, отчего не бываю я столь же упрямым и невосприимчивым по отношению к другим истинам? Там я верю на слово наставникам, и никогда в моем рассудке не возникает ни единого возражения против веры.

Так откуда же у нас это внутреннее чувство, восстающее против известного рода теорий? Ведь теории эти утверждены на доводах, разрушить которые мне не под силу, — и, однако, та совесть, о которой мы говорим, по-прежнему твердит: Quodcunque ostendis mihi sic, incredulus odi. {8)

Граф. Вы заговорили по-латыни, господин сенатор, хотя мы сейчас живем отнюдь не в латинской стране. Замечательно с вашей стороны совершать подобные вылазки в чужие земли, и все же согласно правилам хорошего тона вам следовало бы добавить: с позволения господина кавалера.

Кавалер. Вы подшучиваете надо мною, господин граф, но знайте, если вам угодно, что для меня язык древнего Рима вовсе не так темен, как вы могли подумать. Действительно, юность свою я завершил на полях сражений, где Цицерона цитируют редко, однако вступил я в этот прекрасный возраст в той стране, в которой образование почти всегда начинается изучением латыни. И я прекрасно понял только что услышанный мною отрывок, хотя и не знаю, кому он принадлежит. Впрочем, ни в этом, ни во многих иных отношениях я не претендую на равенство с господином сенатором, чьи обширные и основательные познания бесконечно почитаю. Он вправе сказать мне, и даже с некоторым пафосом:

...........Va dire b ta patrie

Qu’il est quelque savoir aux bords de la Scythie.

Но прошу вас, господа, позвольте самому младшему вернуть вас на тот путь, с которого мы странным образом уклонились. Не понимаю, как это мы от Провидения вдруг перешли к латыни.

Граф. О каком бы предмете, любезный мой друг, ни шел разговор, речь всегда идет о Провидении. А впрочем, беседа не книга, и, может быть, она стоит большего, чем книга, — именно потому, что допускает небольшие отступления. Но, желая возвратиться к нашей теме в том самом пункте, в котором мы от нее отклонились, я не стану сейчас исследовать, до какой степени позволительно доверяться внутреннему чувству, которое господин сенатор с такой точностью назвал интеллектуальной совестью.

Еще менее позволю я себе обсуждать приведенные им отдельные примеры: эти подробности слишком далеко уведут нас от избранного предмета. Скажу только, что душевная прямота и ставшая привычной чистота помыслов могут обладать тайным влиянием, последствия коего простираются много дальше, чем это обыкновенно полагают. И потому я весьма склонен верить, что у людей, подобных тем, кто слушает меня сейчас, тайный инстинкт, о котором шла речь, способен довольно часто с точностью угадывать истину даже в области наук естественных — а уж в отношении рациональной философии, морали, метафизики и естественной теологии я готов считать его почти непогрешимым. Это бесконечно достойно высшей мудрости, которая все создала и упорядочила: во всем, что представляет для человека истинный интерес, избавить его от особой науки. А значит, у меня были основания утверждать, что когда занимающий нас вопрос поставлен правильно, внутреннее непроизвольное решение всякого здравого ума должно по необходимости предшествовать обсуждению.