Жозеф де Местр - Религия и нравы русских

Иностранец в России — тема отдельная, часто болезненная для национального сознания. На всякую критику родных устоев сердце ощетинивается и торопится сказать поперек. Между тем, иногда только чужими глазами и можно увидеть себя в настоящем виде. Нация, как и человек, живет в непрерывных отражениях. Живет, как посмеивается популярный сегодня Гришковец, одноврЕмЕнно. Сразу в двух ударениях, изнутри и снаружи, в профиль и анфас, для себя и для людей. Сам-то ты себя так видишь, а ты послушай, что тебе в спину говорят. Нынче это и совсем просто — загляни на себя в Интернет и чего только не увидишь и не узнаешь! Даже и фотографии какие-то невиданные явятся, где ты насилу узнаешь себя, и какие-то дикие, якобы тобой сказанные слова! И кто-то тебя уж и в оборот взял за то, в чем ты ни сном ни духом… Поневоле сам себе иностранцем покажешься.

Да и какие иностранцы в России? Барклай — иностранец? Екатерина Великая? Владимир Иванович Даль? Один навсегда в России иностранец — Дантес. Остальные — наши. А уж французы XVIII — начала XIX в., учившие нас «всему шутя», как добрый л'Аббе — Онегина или месье Бопре Петрушу Гринева, бывшие только бедным домашним переводом Лагарпа для Александра I или нашего героя Жозефа де Местра для всего петербургского света — они и просто русским русские. Во всяком случае, воспитали неплохих детей двенадцатого года, которые вошли в Париж, как домой из отпуска, как в столицу после летней усадьбы.

Влияние де Местра на Чаадаева считалось общепринятым и почти естественным. Но вот на что внимание обращалось реже, так это на интерес к нему русских славянофилов и — послушайте-ка! — самого М. Н. Каткова, чьим именем либералы стращали детей целое столетие. А книжка-то, которую мы открываем, называется «Религия и нравы русских» и рассказывает о родной вере и церкви столько нелицеприятного, что хоть в пасквили заноси. Тут и священники, теряющие по нетрезвости Святые Дары, и четвертные билеты «за грехи» вместо исповеди, и «совершенная отъединенность духовного сословия от общества», и неизменное именование нас «схизматиками», и с печалью подчеркнутое всеобщее тяготение русского двора «совсем покончить с религией».

В этом последнем пункте, правда, возникает комическая тонкость. В книгу включены и наблюдения за русской Церковью земляка и коллеги де Местра графа Босси, сделанные на несколько лет раньше де Местра. Там Босси хвалит Россию за то, что она как-то незаметно и ловко «лишила служителей господствующего культа всякого значения в государстве», тогда как «самым просвещенным правителям», чтобы освободиться «от ярма духовенства», надо было сначала много сделать «для возрастания некоторой безрелигиозности народов». Думаю, что де Местр не похвалил бы коллегу, потому что был уверен, что у нас-то действительно хотят «покончить с религией», а у них, во Франции, уже спохватились после революционного безумия. И поскольку сам граф, по свидетельству Ф. Ф. Вигеля, был «бешеным католиком», то и для России от расползания демократизма и религиозного равнодушия видел одно лекарство — введение католичества.

Граф много пишет об успехах католичества, об умном опыте иезуитов и масонов, к которым некогда принадлежал сам, и путь которых «для некатолических стран» считал желанным и полезным. Красноречие его было столь продуктивно, что в католичество перешел даже племянник обер-прокурора Синода А. Н. Голицына молодой князь Александр Федорович (и как не вспомнить тут М. С. Лунина или, особенно, В. С. Печерина с его и в католичестве по-русски подвижнической судьбой?). Так что немудрено, что Александру I скоро пришлось прогнать и иезуитов, а там и самого де Местра.

Вообще картина равнодушия к родной вере при дворе (а ведь де Местр был близок к Александру I, в котором, как он обмолвится в примечании «до 1812 г. нельзя было заметить признаков христианских убеждений»), тяжела и досадна. Но тут важна цель, с которой граф собирает свои неприятные «анекдоты». В том-то и дело, что им движет не злорадство, не равнодушие чужого (какой он чужой, когда советует Государю, когда его сын служит России в кавалергардах?), а скорее желание остеречь Россию от опасностей уже тогда наступавшего «пострелигиозного понимания истории», желание убедить власть в том, что демократизм, которому учил молодого Александра Лагарп, губителен, что спасительны власть и аристократия при могучем фундаменте церкви, а в идеале жесткая теократия.