Джорджо Агамбен - Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь

Тезис о глубинной солидарности между демократией и тоталитаризмом (который мы вынуждены, со всей осторожностью, выдвинуть) не является, естественно (как, впрочем, и тезис Штрауса о единстве коммунизма и либерализма в том, что касается конечной цели), историографическим тезисом, который позволил бы полностью сбросить со счетов или сгладить огромные различия, характеризующие их историю и их противостояние. Тем не менее на уместном здесь историко–философском уровне мы будем отстаивать этот тезис со всей твердостью, так как только он позволит нам ориентироваться перед лицом новых реалий и непредсказуемых сближений конца тысячелетия, расчищая поле для новой политики, которую во многом еще только предстоит изобрести.

Противопоставляя в вышеприведенном отрывке «благоденствие» ( euemeria ) простой жизни «тяготам» политической bios, Аристотель дал, пожалуй, самую красивую формулировку этой апории, стоящей в основе западной политики. Все выдвинутые прошедшими с тех пор двадцатью четырьмя столетиями решения оказались либо временными, либо неэффективными. Выполняя метафизическую задачу, вынуждающую ее все больше принимать форму биополитики, политика так и не смогла сконструировать такую комбинацию bios и zoé, звука и смысла, которая устранила бы существующий разлом. Голая жизнь продолжает существовать в политике в форме исключения, то есть как нечто, включающееся в нее только посредством устранения. Каким образом можно «политизировать» присущий zoé ее «естественный вкус»? И, прежде всего, нуждается ли она вообще в политизации, или же она уже содержит в себе политическое в качестве своего ценнейшего ядра? Биополитика современного тоталитаризма, с одной стороны, и общество потребления и гедонизма — с другой, несомненно, являются каждый на свой лад ответом на эти вопросы. Тем не менее пока не появится полностью новый — то есть не основанный более на exceptio голой жизни — тип политики, всякая теория и всякая практика будут оставаться в плену безысходности, а «радость жизни», захваченная политическим, будет омрачена либо кровью и смертью, либо полным безумием, на которое ее обрекает общество спектакля.

Шмиттово определение суверенитета («суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» [28] См.: Шмитт, Карл. Политическая теология. М.: Канон–Пресс–Ц, 2000. В оригинале: «Souverän ist, wer über den Ausnahmenzustand entscheidet». ) сделалось общим местом раньше, чем стало понятным, что же именно в нем рассматривается — то есть ни больше ни меньше как пограничное понятие учения о Государстве и праве, в котором суверенитет (так как любое пограничное понятие всегда является границей между двумя понятиями) граничит с областью жизни и смешивается с ней. Пока горизонт государственности составлял самый широкий круг вопросов общественной жизни, а поддерживавшие его политические, религиозные, юридические и экономические доктрины еще были прочны, эта «наиболее отдаленная сфера» не могла по–настоящему обнаружиться. Проблема суверенности сводилась, таким образом, к определению того, кто будет наделен определенными полномочиями, а сама основа строя никогда не ставилась под вопрос. Сегодня, когда начинается распад крупных государственных структур и чрезвычайная ситуация стала, как и предсказывал Беньямин, нормой, пришло время рассмотреть вопрос о границах и об изначальной структуре государственности в какой–то новой перспективе. Критика Государства с позиций анархизма и марксизма оказалась неудовлетворительной именно потому, что она, даже смутно не разглядев этой структуры, поспешно отбросила arcanum imperii, как будто это не более чем совокупность симулякров и идеологий, сложившихся для его оправдания. Но, имея дело с врагом, чья структура тебе не известна, рано или поздно начинаешь идентифицировать себя с ним, и поэтому теория Государства (и в особенности чрезвычайного положения, то есть диктатура пролетариата как стадия на пути к обществу без Государства) оказалась тем самым подводным камнем, из–за которого потерпели крушение революции нашего времени.

Этой книге, задумывавшейся изначально как ответ на кровавый проект нового всемирного порядка, пришлось поэтому столкнуться с необходимостью считаться с проблемами — и прежде всего с проблемой священности жизни, — которые поначалу не были учтены. Однако в процессе исследования стало ясно, что в этой сфере нельзя принимать как данность ни одно из понятий и представлений, которые гуманитарные науки (от юриспруденции до антропологии) полагали очевидными или считали нашедшими определение в своих рамках, и что, напротив, многие из них требуют безоговорочного пересмотра, с которым не следует медлить.