Томас Кун - После «Структуры научных революций»

А. Б а л т а с: В каких журналах? Философских главным образом или…

Т. К у н: Я смотрел картотеку изданий, где были опубликованы рецензии на книгу. Это довольно широкий круг и, вероятно, по большей части не философских журналов. Однако была не только рецензия Шейпира. Помню, Мэри Хессе написала рецензию в Isis…

Постепенно я начал осознавать, что какое-то количество откликов исходило от социальных ученых, чего я никак не ожидал. Я считал, что моя книга адресована философам. Думаю, не многие из них действительно читали ее, больше было тех, которые слышали про нее и судили о ней по рецензиям. Помню разговор с Петером Гемпелем, когда мы встретились с ним на конференции, кажется, в Израиле. «Эту книгу надо сжечь! – сказал он. – Вся эта болтовня об иррациональности…»

Разговоры об иррациональности и релятивизме преследовали меня с момента появления рецензии Шейпира. Я понял, почему Гемпель выразился столь резко, но если бы он хоть немного серьезнее подумал о том, что есть релятивизм и что говорю я, он никогда не сказал бы такого. Если это был релятивизм, то такая его разновидность, которая требовала серьезных размышлений. Однако я не сказал бы, что моя книга защищала релятивизм. И хотя я первоначально не испытывал беспокойства по этому поводу, в конце книги все-таки попытался донести до читателя, в каком смысле признаю существование прогресса в развитии науки.

Длительное время я был вынужден отвечать на упреки по поводу накопления головоломок, и теперь, мне кажется, я мог бы убедительнее показать, что дарвиновская метафора в конце книги верна и заслуживает более серьезного к себе отношения. Однако никто не воспринял ее всерьез. На нее просто не обратили внимания.

Я хотел сказать, что не следует думать, будто мы все ближе подходим к чему-то, скорее мы уходим от того, что было. Это я имел в виду до того момента, когда всерьез столкнулся с проблемой релятивизма. Для меня это было важно и повлияло на мою дальнейшую работу. А что из всего этого получилось, Василики, я увидел из одной вашей статьи [238], в которой рассказывается о том, каким образом то, что сделало меня непопулярным в 60-е годы, обеспечило мне популярность в 80-е.

Это очень верное наблюдение, хотя его нужно скорректировать: 60-е годы были годами студенческих волнений. И однажды я даже услышал такое: «Кун и Маркузе – герои университета штата Сан-Франциско». Здесь жил человек, написавший две книги о революциях… Студенты подходили ко мне и говорили: «Спасибо вам за то, что рассказали о парадигмах, теперь мы знаем, что можем обойтись без них». В них видели орудие угнетения. Я же вообще об этом не думал.

Помню, меня пригласили на семинар в Принстоне, организованный старшекурсниками. Я повторял одно и то же: «Но я этого не говорил! Я не говорил этого!» Наконец студент, который привел меня на семинар, заявил присутствующим: «Вы должны понять, что, с вашей точки зрения, эту книгу следует оценить как крайне консервативную».

Мне кажется, это верно в том смысле, что я пытался показать, как наиболее жесткие и авторитарные элементы во всех научных дисциплинах способны обеспечивать возникновение нового. Это была апория. Трудно сказать, что я чувствовал, мне казалось, что меня не понимают. Мне не нравилось, что люди извлекают из моей книги. С другой стороны, я никогда не считал, что только этим все ограничится. Были люди, которые двигались в том же направлении и с большим пониманием отнеслись к моей книге. Возможно, первыми здесь были социологи. От ученых я получил первые очень доброжелательные отклики.

А. Б а л т а с: От физиков, биологов…

Т. К у н: Да, от тех и других. Многие признавались, что это была первая книга по философии, которая говорила о том, чем они занимаются. Для меня это было очень ценно… Я хотел, чтобы моя книга вызвала интерес, и она действительно вызвала интерес, хотя и не тот, на который я рассчитывал. Если бы мне пришлось писать ее заново, я смог бы устранить некоторые недоразумения. Я испытал разочарование, но у меня не было сожалений.

А. Б а л т а с: Было ли что-то важное в ваших дискуссиях с философами, что-то затрагивающее ваше понимание собственной работы и характерное для реакции на книгу вообще? Какие-то встречи на конференциях или люди, беседы с которыми что-то осветили для вас по-новому…

Т. К у н: Первоначально ничего такого не было. Меня дважды пригласили выступить, и я был рад этому, но приняли меня не очень хорошо. Философы меня не восприняли, хотя некоторые были очень интересными. Когда приехал в Принстон, я начал сотрудничать с Петером Гемпелем. Это был первый философ, представлявший традицию логического эмпиризма, который начал вникать, и вникать серьезно, в то, что я делал. Я не принял ни его позицию, ни позицию Витгенштейна. Однако он значительно изменил мой взгляд на то, что нужно считать важным. И когда я попытался сравнить наши две традиции, я исходил из того момента, когда Геми ель стал говорить не о теоретических терминах и терминах наблюдения, а о предварительно доступных терминах. Не уверен, что это вызвано моим влиянием, хотя и такое могло быть. А такое изменение уже говорило о принятии некоторой исторической перспективы. Возможно, сам он об этом не думал, но это был очень важный шаг к нашему сближению.