Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Наследие русской революции 1917 года — и в смысле достижений и шансов, и в смысле поставленных проблем, и в смысле опасностей — до сих пор остается во многом неосвоенным. Можно сказать, что оно было похоронено в процессе катастрофического вырождения революции и вытеснено последующим противостоянием одинаково неинтересных идеологий: догматического эпигонского марксизма и догматического эпигонского либерализма. Поэтому так важно выявление нетривиальных рефлексивных ходов и понятий, которые возникли в результате и по поводу этого события. Причем необходимо читать тексты прошлого не свысока, глазами всезнайки (как это чаще всего делают, пытаясь интерпретировать Платонова исходя из идей его времени, например обнаруживая у него спор материализма с идеализмом — кому он сейчас в этом виде интересен?), а учась у них, задавая им современные вопросы. Андрей Платонов представляется мне одним из центральных интеллектуалов периода русской революции, который был не просто прозаиком, но ярким диалектическим мыслителем, всегда уделявшим особое внимание революционной событийности как горизонту своей жизни и творчества.

Революционная традиция обычно представляется — и консерваторами вроде Берка, и ироничными либералами, но также и оптимистическими радикалами вроде Лукача и Блоха — как стремление к воображаемой утопии, вторжение абсолюта в повседневную жизнь, которое наталкивается на сопротивление материальной инерции и поэтому приводит к террору, а затем к поражению. В этой версии, революции совершаются интеллектуалами, которые навязывают живой реальности свои идеалистические схемы. Однако здесь не учитывается, во-первых, демократическая составляющая модерных революций, а во-вторых, ее осмысление романтиками. Более того, сами романтики и предстают в обыденном интеллигентском сознании как главные идеологи и идеократы. Между тем, уже у Руссо, справедливо называемого предшественником романтизма, программа демократической революции парадоксально сочетается с онтологией и во многом апологией одиночного, замкнутого в себе индивида. Для немецких романтиков пореволюционной эпохи тоже характерны оба эти момента: ориентация на фольклор, прозаизация мифологических и религиозных мотивов — но также и продумывание внутренней, замкнутой коммуникации и скрытого, тайного абсолюта; эстетика одиночества и меланхолии. Кроме того, все романтики подчеркивают чувственный характер познания, причем, по античному образцу, главной страстью является страдание — человек страдает именно от того, что слишком сильно чувствует .

В противовес расхожему понятию романтизма как чего-то возвышенного и наивно-удаленного от реальности, исторические романтики утверждали именно “землю”, прозу, чувственную природу как новый поэтический принцип и стремились обнаружить в этой самой природе, в ее недрах, а также в простом народе те искры свободы и любви, которые Просвещение стремилось морально навязать “сверху”. И хотя вектор “воплощения” свободы у разных романтиков отличался, в целом с конца XX века речь уже шла, говоря словами Маркса, о переходе “от критики неба к критике земли” [1]. Другая важная черта романтизма, которая роднит его с пореволюционным временем XX века, — это внимание к роли аффектов, в особенности негативных. Широкую известность получил романтический сплин в духе Байрона и Лермонтова, но он характерен, скорее, для второго, постреволюционного этапа развития романтизма, когда поэтический энтузиазм наталкивается на разочарование и политическую реакцию. Однако уже в йенском романтизме есть важный мотив Sehnsucht, тоски-ностальгии, вызванной вторжением в прозу мира бесконечности Абсолюта.

В отношении революции нужно особенно упомянуть Фридриха Гёльдерлина, который в посвященном Французской революции стихотворении “Досуг” показал, как из мессианской остановки времени рождается разрушительный “дух непокоя”. Речь идет о бесконечной тревоге, ведущей к террору, и прерывает эту бесконечность фрагмент, оборванное на одной букве слово, превращающее революцию в немой бессмысленный знак, фетиш смысла [2].

Позднее Гегель в “Феноменологии духа” выдвигает для объяснения парадоксов Французской революции понятие чистой негативности и, как Гёльдерлин, обращает внимание на обессмысливание в ее ходе слов, в конце концов, правда, утверждая, что негативность сама укрепится в новую позитивную структуру [3].