Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн - Формы жизни

Сходная мысль звучит в следующем фрагменте:

Не может быть такой метки, которая может быть осознана как знак конвенционального алфавита, который мы знаем. И все же у нас может возникнуть сильное ощущение, что они (сновидческие образы — В. Р.) должны быть языком какого-то особого рода: что они что-то означают. В Москве есть пятиглавая церковь (разумеется, полюбившийся Витгенштейну храм Василия Блаженного — В. Р.). На каждом из ее куполов различные затейливые узоры. У кого-то может возникнуть впечатление, что эти поверхности и узоры могут и даже должны что-то означать [Витгенштейн 1999:36].

Здесь речь идет о двух взаимопротивоположных, дополнительных языках описания реальности (о фундаментальной методологической важности для XX века этой противоположности, намеченной Н. Бором, В. Гейзенбергом и Ю. М. Лотманом, см. [Руднев 1986; 1996; 1997 (статья «Принцип дополнительности»)]. Речь идет о том, что если рассматривать реальность с детерминистских позиций, то все эти черточки и завитушки не имеют никакого смысла, они возникли по какой-то причине и существуют «просто так». Если рассматривать реальность с телеологической точки зрения, то каждый элемент реальности существует ради какой-то цели и поэтому глубоко осмыслен. В христианской культуре детерминистская точка зрения по преимуществу совпадает с атеизмом, телеологическая точка зрения совпадает с религиозной установкой. Парадокс первоначального фрейдовского психоанализа, подмеченный Витгенштейном, состоит в том, что Фрейд, будучи атеистом-детерминистом, построил в сущности телеологическую модель психики. Это только кажется, что он говорит, что на уровне сознания происходит то-то и то-то, потому что это соответствует таким-то и таким-то глубинным бессознательным импульсам. На самом деле он говорит: «Бессознательное для того вывело на поверхность эти кажущиеся бессмысленными черточки и завитушки, чтобы скрыть, вытеснить фундаментальные невротические комплексы».

Эта глубинная парадоксальность фрейдовской модели психики была отслежена Юнгом, который построил уже эксплицитно телеологическую модель коллективного бессознательного, но именно поэтому, в силу отсутствия парадоксальности, модель Юнга кажется менее адекватной для XX века, боле плоской. И юнгианство должно было смениться вновь парадоксальным трансперсональным подходом для того, чтобы это дало столь же обильные клинические плоды, какие давал классический психоанализ Фрейда.

Можно взять расположенные хаотически на столе предметы быта — чашки, ножи, хлеб, масленку, сахарницу печенье и т. д. и рассмотреть это вначале детерминистски, а потом телеологически. В последнем случае не только сами предметы приобретут смысл, но их очертания приобретут определенную «поэтику». Круглое будет противопоставляться острому, плоское — вогнутому, деревянное — металлическому. Разбросанные на столе вещи будут иметь своеобразную, неповторимую композицию. Чайник будет рифмоваться с сахарницей, тарелки будут образовывать нечто вроде ритмических форм и так далее.

В сущности, это и будет соответствовать нашей модели восприятия сновидения, где мы почему-то каждому предмету придаем символическое значение. Какой же язык больше подходит для описания сновидения — детерминистский или телеологический? Ни тот, ни другой. Потому что детерминистский язык описывает все как реальность (в том числе и текст), а телеологический рассматривает все как текст (в том числе и реальность). Но сновидение не является ни текстом, ни реальностью. Потому что для того, чтобы быть текстом или реальностью — формой жизни, или языковой игрой, — необходим «общественный договор», то есть нужно, чтобы не одно сознание, а несколько могли приблизительно однозначно воспринимать и интерпретировать системы знаков. Сновидение же воспринимается только одним сознанием. Оно является разновидностью «индивидуального языка», который, как показал Витгенштейн в «Философских исследованиях», невозможен (подробно см. следующую главу).

Все же Витгенштейн делает попытку истолковать сновидения в духе своей философии языковых игр:

Возможно, что существует много различных типов сновидений и что нет единой линии толкования всех сновидений. Так же как есть много различных типов шуток. И так же как есть много различных типов языков [Витгенштейн 1999: 36].

Этот ход был бы правильным в случае, если сновидение можно было бы рассматривать, как разновидность языка, а Витгенштейн в предшествующем фрагменте сам выразил в этом сомнение. Как бы ни были типологически различны языки и как бы ни различались языковые игры, у любого языка есть план выражения, каким бы причудливым он ни был, и у любой языковой игры есть правила, какими бы свободными они ни казались. Суть в том, что сновидение не является формой жизни. Сновидение вообще не является никакой формой, ему не присуща форма, оно не является оформленным как бы то ни было. Говорить же о различиях можно только на основании чего-то единого. Этого единого у сновидения нет. В каком-то смысле сновидения вообще нет. Есть только воспоминание о сновидении или рассказ о нем. Такова была точка зрения одного из близких учеников Витгенштейна Нормана Малкольма, написавшего в 1958 году оставшуюся единственной в рамках аналитической традиции монографию о сновидении [Малкольм 1993].