Ален Бадью - Загадочное отношение философии и политики

Опять же, три комментария:

1) Солдат здесь, в отличие от произведения Хопкинса, не представляется в своем внешнем виде или действии. Он представляется ранами и смертью. Его цвет – цвет крови. Но при этом мы видим положительное преображение, поскольку именно роза формализует рану («Как красна роза – рана солдата»). И рана сама, как роза, является символом благодати жизни: «рана его хороша, поскольку такой же была жизнь». Таким образом, солдат – это утвердительное опосредование между жизнью и смертью.

2) Солдат составлен временем. Всякий солдат – «солдат времени». Почему? Потому что война, то есть современная война не состоит из блестящих битв, в которых участвуют превосходные войны, упорствующие в своем личном предназначении. Современная война – это длительный период страданий миллионов безымянных солдат, темный период смертности – в грязи и руинах. Но при этом такое время создает нечто по ту сторону времени, эта смерть создает нечто по ту сторону смерти. Всё это стихотворение утверждает непрозрачное, но в поэтическом отношении существенное отношение между временем и бессмертием. Его формула «солдат времени находит бессмертный покой». Такова предельная сила фигуры солдата в момент его поглощения варварством государств. В солдате есть что-то великое, поскольку он, вопреки всему, анонимно создает связь между временем и бессмертием, но связь без Бога.

3) Наконец, мы можем сказать, что солдат – это новая форма очевидности солнца, творческой власти лета. Лето присутствует в ночи смерти: «В высокой ночи, лето выдыхает для них / Свой аромат, тяжелую дрему / И для солдата времени оно выдыхает летний сон». В этом смысле, умирающий солдат, к которому прикоснулась очевидность лета, остается нетронутым смертью. Таков смысл блестящей, но загадочной формулы: «Ни одна часть его никогда не была частью смерти». Фигура солдата, пусть она и заключена в смертном теле и кровоточащей ране, никогда не смешивается с различными формами религиозного жертвоприношения. Мертвый, солдат остается самой жизнью, розой, бессмертием лета в ночи.

Какой вывод мы можем сделать из всего этого? Солдат был современным символом двух весьма важных черт способности людей как животных создавать нечто за пределами собственных ограничений, то есть участвовать в создании некоторых вечных истин. Во-первых, благодаря фигуре солдата нам известно, что это творение может быть коллективным и имманентным, не завися при этом от религиозной веры. Во-вторых, мы знаем, что это творение является вечным в самом времени, а не после времени.

Однако предел фигуры ясно обозначается в обоих стихотворениях. У Хопксина мы видим, что необходимая метаморфоза фигуральной славы солдата остается в лоне христианства. Солдат повторяет акт смерти и воскресения. Хопкинс говорит, что можно быть равным нашему Богу. Но что будет, если Бог умер, как учит нас Ницше? У Стивенса мы видим меланхолический остаток лета и солнца, выражаемый в поэтическом преображении ран и смерти. Но что будет, если война полностью превратится в темную бойню, что и происходит в наши дни?

Поэтическое преображение солдата – это также блистательное начало конца этой фигуры. Теперь мы знаем, что наша задача точна. Период аристократического воина, как и демократического солдата, остался позади, и в этом нельзя сомневаться. Но это не значит, что мы пришли к благостному концу Истории. Напротив, мы живем в смятении, в насилии и несправедливости. То есть мы должны создать новые символические формы для нашего коллективного действия. Мы не можем это сделать в контексте глобального отрицания и «последней битвы», в противоположность тому, что делалось на протяжении почти всего XX века. Мы вынуждены сохранить новые истины в их локальном утверждении, зажимаемом сетью бесконечных конфликтов. Мы должны найти новое солнце или, если в других терминах, новый ментальный пейзаж. И неважно, каков в настоящий момент масштаб нашего изобретения, ведь, как говорит Стивенс, «Солнце – пейзаж, где бы оно ни явилось».

[6] Лекция, прочитанная на английском языке в Биркбек-институте гуманитарных наук Лондонского университета 26 ноября 2005 года, переведена на французский Изабель Водо.

Я думаю, что мы можем говорить сегодня, обращаясь к прошлому веку, о классической революционной политике. И мой тезис в том, что мы уже вышли за пределы этой классической революционной политики, наиболее важной характеристикой которой является то, что я называю экспрессивной диалектикой. Конечно, как и в классической концепции, политическая борьба, восстания и революции – это не структурные последствия, а моменты, и мы должны схватить момент, назвать обстоятельства и т. д. Однако момент, политическая борьба выражает и сосредотачивает в себе общественные противоречия. Вот почему восстание может быть совершенно единичным и, в то же время, универсальным. Совершенно единичным, поскольку оно – момент, чистый момент, а универсальным – потому что, в конечном счете, этот момент является выражением общих фундаментальных противоречий.