Людвиг Витгенштейн: Философские исследования [litres]

Разумеется, возможно убедиться на доказательствах, что кто-то находится в таком-то душевном состоянии, что, например, он не притворяется. Но «доказательства» здесь включают и «неуловимые» доказательства.

Вопрос таков: чего неуловимые доказательства достигают?

Предположим, есть неуловимые доказательства химической (внутренней) структуры вещества, однако они должны проявить себя как очевидные, в неких последствиях, которые могут быть измерены.

(Неуловимые доказательства могли бы убедить кого-то, что картина подлинная. Но это возможно доказать и документальными свидетельствами.)

Неуловимые доказательства включают утонченность взгляда, жеста, тона.

Я могу признать подлинным любящий взгляд, отличить его от притворного (и тут, конечно, возможно «весомое» подтверждение моего суждения). Но я могу и не суметь описать различия. И не потому что в языках, мною освоенных, нет нужных слов. Ведь почему бы тогда не ввести новые слова? – Будь я весьма талантливым живописцем, я мог бы выразить искренний и притворный взгляды в картинах.

Спроси себя: как человек учится «взгляду» на что-либо? И как этот «взгляд» следует применять?

Притворство, конечно, есть лишь особый случай чьего- то намеренного (скажем) выражения боли, когда ему не больно. Ведь если такое возможно вообще, почему всегда должно иметь место именно притворство – этот специфический образец в ткани нашей жизни?

Ребенку предстоит многому научиться, прежде чем он сможет притворяться. (Собака не может лицемерить и при этом не может быть искренней.)

Мог бы и вправду произойти случай, когда мы сказали бы: «Этот человек верит, что притворяется».

Если формирование понятий можно объяснить фактами природы, разве нам не должно быть интересно, что, скорее, именно в природе, а не в самой грамматике, находятся основания грамматики? – Наш интерес, конечно, включает соответствие понятий самым общим фактам природы. (Такие факты, как правило, не привлекают нашего внимания из-за своего общего характера.) Но наш интерес не сосредоточивается на этих возможных причинах формирование понятий; мы не занимаемся ни естествознанием, ни естественной историей – поскольку для собственных целей способны изобрести вымышленную естественную историю.

Я не говорю: если такие-то факты природы были бы иными, люди обладали бы иными понятиями (в смысле гипотезы). Но: если кто-либо верит в абсолютную правильность неких понятий и в то, что иные понятия означали бы непонимание того, что мы понимаем – тогда пусть он предположит, что некоторые очень общие факты природы отличаются от тех, к каким мы привыкли, и формирование понятий, отличных от обычных, станет ему понятным. Сравни понятие со стилем живописи. Ведь разве даже наш стиль живописи произволен? Можем ли мы выбирать стиль по своему усмотрению? (Египетский, например.) Вправду ли это – лишь вопрос красоты и безобразия?

Когда я говорю: «Он был здесь полчаса назад» – то есть вспоминаю, – это не описание текущего опыта. События памяти – сопровождение запоминания.

У воспоминаний нет основанного на опыте содержания. – Конечно, это можно подтвердить инстроспекцией? Разве она не покажет точно, что там, где я ищу содержание, ничего нет? – Но она может показать такое лишь в этом или в этом случае. И даже так она не способна показать мне, что означает слово «вспоминать», и, следовательно, где искать содержание!

Я получаю идею содержания воспоминаний только потому, что принимаю психологические понятия. Это походит на сравнение двух игр. (В футболе есть ворота, в теннисе – нет.)

Мыслима ли подобная ситуация: некто вспоминает впервые в жизни и говорит: «Да, теперь я знаю, каково вспоминать, то есть что при воспоминании переживают». – Откуда он знает, что это чувство – «воспоминание»? Сравни: «Да, теперь я знаю, что такое разряд». (Возможно, его впервые в жизни ударило током.) – Он знает, что это память, поскольку воспоминание вызвано чем-то в прошлом? И откуда он знает, что такое прошлое? Человек усваивает понятие прошлого, вспоминая.

И откуда он опять узнает в будущем, каково переживать воспоминание?

(С другой стороны, можно было бы, пожалуй, сказать о чувстве: «Давным-давно», ибо есть тон, жест, которые сопровождают конкретные повествования о былом.)

Запутанность и бесплодность психологии не следует объяснять, называя ее «молодой наукой»; ее состояние не сопоставимо с таковым в физике, например, в основных началах. (Скорее, оно сопоставимо с конкретным разделом математики. Теория множеств.) Ведь в психологии налицо экспериментальные методы и концептуальная путаница. (А в другом случае концептуальная путаница и методы доказательства.)