Илья ШТЕМЛЕР - BREAKFAST ЗИМОЙ В ПЯТЬ УТРА

- Индианаполис, господа. Индианаполис. - Проводник Эдди Уайт шествует вдоль коридора, предупреждая пассажиров о недолгой передышке у платформы столицы штата Индиана. - Индианаполис, сэр. - Эдди остановился у моего кресла.

- Мне до Чикаго. - Я отложил газету.

- Знаю. Но если вы хотите размять ноги, в вашем распоряжении десять минут. - Эдди взглянул на заголовок газеты. - «Хобо»? Когда я еду на сабвее в Бронкс, то часто вижу людей с этой газетой в руках. Интересная газета «Хобо»?

В недоумении я перечитал знакомый заголовок газеты «Новое русское слово». Что за «Хобо»? И верно. «НОВОЕ» читается по-английски как «ХОБО». Ай да Эдди…

- Это, пожалуй, самая старая газета на русском языке в Америке, - пояснил я. - Мне доводилось даже печататься в этой газете.

- Вы что, писатель? - подозрительно сощурился Эдди. - А сказали, что проводник.

- Видишь ли, Эдди… Я писатель. Но чтобы написать книгу, я стараюсь как бы сам прочувствовать судьбу своих героев.

- Понятно, - кивнул Эдди. - Один мой знакомый спрыгнул с моста Вашингтона. Он давно мне говорил, что хочет испытать состояние птицы. И вероятно, рыбы тоже. Хотя он и не писатель.

- Ну и что?

- Разбился к чертовой матери. Потом я узнал, что его накануне выпустили из психушки на День благодарения.

- Бедняга, - посочувствовал я. - Конечно, нелегко познавать жизнь… Может быть, твой приятель не сумел купить хорошую индюшку и прыгнул с моста от досады?

- Купить индюшку на День благодарения - не проблема, сэр.

Эдди сделал несколько шагов по коридору вагона, повторяя: «Индианаполис, господа», - неожиданно остановился, обернулся и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем - черным пальцем со светлой подушечкой, словно помахал зажженным фонариком. С чего это он, непонятно. Или решил, что я вожу его за нос: то коллега-проводник, то писатель. Если он парень из Бронкса, то можно обдуривать?

Я улыбнулся и тоже дружески повел пальцем.

- Индианаполис, господа, - уже издалека донесся простуженный голос Эдди Уайта.

А я вспомнил удивительную историю моей приятельницы Любы. «Знаешь, - рассказывала мне Люба, - когда я очутилась наконец в Америке, одна, с двумя маленькими сыновьями, нас пригласили в незнакомую семью, на День благодарения. За столом сидели дедушка, бабушка, отец с матерью и шестеро детей. Был осенний ноябрьский вечер. Я знала, что вся Америка сейчас сидит за таким столом… Горящие свечи. На столе - изумительная на вид, покрытая золотистой корочкой, огромная индюшка. Дедушка прочел молитву. Все дружно произнесли «Амэн!»… И тут я разрыдалась. Второй раз в жизни меня сразила такая истерика. В первый раз со мной случилось подобное, когда самолет оторвался от взлетной полосы в Пулково, в Ленинграде, в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году…»

История и вправду особенная - о Любе в то время писали многие газеты. Человек не знает, на что он способен в экстремальной ситуации, говорила мне Люба… Но по порядку.

Жила в Ленинграде молодая женщина. Среднего роста, худенькая, чуть сутуловатая, с каким-то диковатым лицом: зеленоглазая, с резко очерченными узкими губами большого рта под тонким острым носом. Маленькие веснушки придавали лицу детскость. И в голову не придет, что эта девочка-женщина - мать двоих малышей, мальчиков. И к тому же инженер-конструктор завода «Авангард»… Муж Любы инженерил на другом, жутко секретном, предприятии и весь был «упакован запретами» к нормальной человеческой жизни, словно первая атомная бомба… Таким специалистам жизнь представлялась глухой консервной банкой…

В один прекрасный день Любе все надоело - и мельтешня на экране телевизора вождей-пустобрехов, и пустые полки магазинов, и злые лица встречных-поперечных, и нередкое отсутствие в кране горячей и холодной воды, которую, как известно всем, выпили жиды, - все эти обстоятельства, которые в немалой степени отравляли жизнь с первого класса, а может быть и с детского сада, Любе надоели… Шел 1979 год. Мощный поток эмиграции все сильнее раскачивал утлую лодчонку Любиной семейной жизни, унося за «бугор» друзей и знакомых. Невский «опустел». И Петроградская сторона, и Васильевский остров. И Дом кино «опустел». И на премьерах Большого драматического театра в полупустом зале виделись незнакомые лица, точно Люба забрела в другой город… Пора вязать узлы, решила она и подала на развод - при муже-«атомной бомбе» ее не выпустят даже в Болгарию. И началась другая, полулегальная жизнь: днем муж жил холостой жизнью, а ночью прокрадывался в теплое знакомое гнездо. Люба днем стояла у кульмана конструкторского бюро завода «Авангард», а вечерами заполняла бесчисленные анкеты на себя и на сыновей, фотографировалась, обивала пороги всевозможных учреждений, добывая справки, пряча от постороннего глаза вызов великодушной Хаи-Лейбы, неизвестной тетки, проживающей в государстве Израиль, что так жаждала встретиться со своей «племянницей» Любой Э-й…