Учиться таким образом умели и раньше иные знатоки человеческой души, но они учились только на своих учениках, подчиненных, сотрудниках, а иной государственный деятель с тонким умом — на своем времени, на своих выдающихся современниках и целых народах. В этом состояло великое искусство повелевать стихиями жизни, основанное на проникновении в ее возможности и на предвидении ее хода. Это давало ключ к господству над другими. Это человека самого делало роком. Но теперь мы можем предусмотреть ход всей нашей культуры на столетия вперед, как если бы перед нами было существо, в которое мы насквозь проникли взором. Мы знаем, что всякий факт есть случайность, не предвидимая и заранее не установимая, но мы знаем также, имея пред собою образы других культур, что ход и дух будущего, как для отдельного человека, так и для целой культуры, не случайны, что благодаря свободному решению действующих лиц это развитие может, правда, либо завершиться великолепным концом, либо подвергнуться опасности захиреть и погибнуть, но не может быть изменено в своем смысле и направлении. Это впервые делает возможным воспитание в большом стиле, познание внутренних возможностей и постановку задач, сознательную подготовку отдельных людей к этим задачам, которые устанавливаются на основании фактов, а не каких-то «идеальных» абстракций. В первый раз мы усматриваем, как факт, что вся литература идеальных «истин», все эти благородные, благодушные, вздорные замыслы, проекты и решения суть нечто вполне бесполезное, что повторялось и во всех других культурах в соответствующие периоды и всегда имело только тот результат, что какой-нибудь маленький ученый в своем углу мог впоследствии написать об этом книгу. И поэтому еще раз: для чистого созерцателя истины, может быть, и существуют, но для жизни никаких истин нет, а есть только факты.
И тут я подхожу к вопросу о пессимизме. Когда в 1911 году я, под впечатлением Агадира, внезапно открыл мою «философию», над европейско-американским миром властвовал плоский оптимизм дарвинистической эпохи. Поэтому, из внутреннего протеста, я в заглавии моей книги сознательно подчеркнул ту сторону развития, которую тогда никто не хотел видеть. Если бы мне пришлось выбирать сегодня, то я постарался бы найти другую формулу против столь же плоского пессимизма. Я меньше, чем всякий другой, считаю возможным к оценке истории подходить с готовыми шаблонами.
Но, действительно, в вопросе о "цели человечества" я — принципиальный и решительный пессимист. Человечество для меня — зоологическая величина. Я не вижу нигде прогресса, цели, пути человечества, кроме как в головах западно-европейских филистеров прогресса. Я не вижу даже никакого духа и уж во всяком случае никакого единства стремлений, чувств и понимания в этой простой массе населения, именуемой человечеством. Осмысленную направленность жизни к некоторой цели, единство души, воли и переживания я вижу только в истории отдельных культур. Это есть нечто ограниченное и фактически существующее, но именно поэтому оно содержит в себе сознательные цели, достижения и затем новые задачи, состоящие не в этических фразах и общих принципах, а в осязаемых исторических целях.
Кто это называет пессимизмом, тот руководится банальной мудростью своего затверженного идеализма. Для него история — шоссейная дорога, по которой плетется человечество, всегда в одном и том же направлении, всегда с каким-нибудь философским общим местом перед глазами. Философы давным-давно установили, правда, каждый по-иному, но все же каждый единственно правильно, в каких благородных и абстрактных словесных созвучиях должна быть выражена истинная цель, но для оптимизма требуется еще, чтобы мы все больше приближались к ней, никогда ее не достигая. Достижимый конец противоречил бы идеалу. Если кто-нибудь протестует, то он — пессимист.
Я постыдился бы жить с такими дешевыми идеалами. В них есть трусость прирожденных затворников и мечтателей, которые боятся посмотреть действительности в лицо и в двух-трех трезвых словах поставить себе действительную цель. Им непременно нужны всеоб'емлющие принципы, сияющие им из каких-то далей. Это успокаивает тревогу тех, кто утратил способность к дерзновению, к отваге, ко всему, что требует силы действия, инициативы, личного превосходства. Что на них такая книга, как моя, может подействовать уничтожающе, это я знаю. Из Америки мне писали немцы, что она действует, как холодный душ, на тех, кто исполнен решимости быть чем-нибудь в жизни. Кто рожден для слов и мечтаний, тот впитывает в себя яд из каждой книги. Я знаю этих «юношей», которыми кишат все литературные и художественные кварталы и все высшие учебные заведения; от обязанности быть энергичными их освобождал сначала Шопенгауер, а потом Ницше. Теперь они нашли себе нового освободителя.
Читать дальше