Освальд Шпенглер - Пессимизм ли?Ответ моим критикам

Особенность моего учения в том, что оно совершенно сознательно построено на этом методе действительной жизни. Оно получает благодаря этому внутренний порядок, но не превращается в систему.

Меньше всего была понятна мысль, которая, быть может, не совсем удачно, была обозначена словом релятивизм. С релятивизмом в физике, который покоится исключительно на математической противоположности между константой и функцией, он не имеет решительно ничего общего. Пройдут года, прежде чем он будет усвоен настолько, чтобы им можно было действительно жить. Ибо дело здесь идет о решительно-этическом взгляде на мир, в котором развертывается жизнь отдельной личности. Никто не поймет, что означает это слово, если он не уловил идею судьбы. Релятивизм в истории, как я его понимаю, есть одно из выражений судьбы.

Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося есть та форма, в которой судьба является человеку.

Этот релятивизм, на практике или в теории, был известен во все времена. В действительной жизни он настолько разумеется сам собой и определяет облик повседневности так всецело и безусловно, что остается неосознанным и поэтому большей частью весьма убежденно оспаривается в моменты теоретического, т.-е. обобщающего размышления. Новой не является эта мысль и сама по себе. Не может быть ни одной действительно новой мысли в наше позднее время. На протяжении всего 19-го века нет ни одной мысли, которая не была бы уже открыта схоластикой, как одна из ее проблем, продумана ею и блестяще формулирована. Но дело в том, что релятивизм есть настолько непосредственный факт жизни и поэтому так нефилософичен, что в «системах», по крайней мере, его никогда не терпели. Старое крестьянское правило: что годится для одного, не годится для другого, примерно выражает противоположность всякой цеховой философии, которая как раз стремится доказать, что одно и то же годится для всех, — то именно, что данный автор доказал в своей этике. Я совершенно сознательно взял другую сторону, — сторону жизни, а не мысли. Обе наивные точки зрения либо утверждают, что есть нечто обязательное для всех веков, независимо от времени и судьбы, либо отрицают это.

Но то, что релятивизмом называю я, не есть ни то, ни другое. Здесь мною создано нечто новое; я показываю при помощи того опытного факта, что мировая история не есть какой-нибудь единый процесс, а группа, состоящая пока из восьми высоких культур, совершенно самостоятельных, но во всех своих частях однородных по структуре, — что всякий созерцатель, все равно, мыслит ли он для жизни или для мысли, всегда мыслит только как человек своего времени. Этим отводится одно из самых вздорных возражений, сделанных против моей точки зрения: будто релятивизм опровергает сам себя. Ибо оказывается, что для каждой культуры, для каждой из ее эпох и для каждого человеческого типа в пределах этой эпохи существует некоторое, вместе с ним данное и для него необходимое миросозерцание, которое для данного времени имеет в себе нечто абсолютное. Оно только не является таковым для других времен. Для нас, людей сегодняшнего дня, существует необходимое миросозерцание, но оно, разумеется, не то, какое было в гетевское время. Понятия истинного и ложного в данном случае неприменимы. Здесь имеют силу лишь понятия глубокого и плоского. Кто мыслит иначе, тот во всяком случае не может мыслить исторически. Всякое живое воззрение, в том числе и изложенное мною, принадлежит определенному времени. Оно выросло из другого воззрения и со временем снова перейдет в другое. На протяжении всей истории точно так же не существует вечно истинных или вечно ложных учений, как в развитии растения нет истинных и ложных ступеней. Все они необходимы, и о той или другой можно только сказать, что она удалась или не удалась по сравнению с тем, что именно в данном случае требовалось. Но совершенно то же самое можно сказать о любом мировоззрении. Это чувствует даже самый строгий систематик. Он характеризует чужие учения, как своевременные или слишком ранние или устарелые, и тем самым допускает, что понятия истинного и ложного имеют силу только, так сказать, для переднего плана науки, но не для ее живой сущности.

Этим вскрывается различие между фактами и истинами. Факт есть нечто однократное, что было или будет в действительности. Истина есть нечто, что вовсе не нуждается в действительном осуществлении для того, чтобы существовать в качестве возможности. Судьба имеет отношение к фактам, связь причины и действия есть истина. Это известно с давних пор. Не заметили только, что именно поэтому жизнь связана с одними только фактами, только из фактов состоит и только на факты направляется. Истины суть величины мышления, и их значимость имеет место в "царстве мысли". Никто, даже самый далекий от мира систематик, в своей жизни ни на минуту не может обойти этот… факт. Он его и не обходит, но он забывает о нем, как только от жизни переходит к размышлению над ней.