Нодар Джин - Повесть о вере и суете

— Помню! — вскрикнул Ричард и сдавил мне ладонь.

— Что? — опешил я.

— Кричи: «помню»! — и выкатил глаза. — Когда падает звезда, надо кричать «помню!», иначе Он отнимет память… А Сам всё хочет запомнить, видишь? Я говорю об этой вспышке в небе. Как у тебя. Делать Ему, видимо, тоже нечего! Тоже фотографирует!

Потом — после того, как я сделал усилие получше запомнить всё, что уже помнил — Ричард отпустил меня и развернулся к старикам.

Хаим лежал спиной ко мне на кушетке, свернувшись в тесный калачик, как лежат в утробе.

Спиной ко мне у этой кушетки стояли и остальные, перебирая, как и вначале, бусы в занесённых назад руках.

Время от времени в ведёрко за ними по-прежнему шлёпались с потолка капли талого снега. За ушедшее время влаги, видимо, накопилось много, потому что звук был уставший.

Ещё более скорбной — на бревенчатой стене — показалась мне изломанная тень свечки, которой вместе с луной удавалось отвоёвывать у мрака только зыбкие очертания людей и предметов.

Насчитав от растерянности с дюжину шлепков капавшей сверху воды, я убедился, что настало время прощаться и обернулся к Ричарду.

Он не ждал того, смутился, крякнул и поднёс к глазам мохнатые кулаки. Присмотревшись, я заметил слёзы, застрявшие в бороздках морщин под глазами старика. Просушив на лице влагу, он придал ему виноватое выражение:

— Хаима жалко… Но он прав: главное в жизни — не умирать… Надо всегда откладывать это на потом… Всё время!

— Пора идти! — вздохнул я и кивнул в сторону звёзд за окном. — Прошло много времени…

— А ты думал — не пройдёт? — вздохнул и Ричард.

— Я не думал, что так быстро пройдёт столько времени.

Хаим не оборачивался. Только шевельнул папахой:

— Дайте человеку вино!

Ричард шаркнул в сторону, и меня, оставшегося наедине со свечкой под окном, охватил стыд. Старики стояли гурьбой у хаимовой кушетки и смотрели сейчас на меня. Когда Ричард вернулся и протянул мне стакан, наполненный, как мне почудилось, лунным светом из окна, я догадался: стыдно мне было из-за того, что я покидал их всех на пророка, которого никто из них не дождётся.

— Лехаим! — буркнул я виновато. — Дай вам Бог жизни!

Опорожнив стакан, я поднял сумку и пошёл к двери. Закрыл её за собой не поворачивая головы, загруженной запахом воска и кожи.

Оказавшись на воле, я увидел картину, похожую на сон.

Впереди расстилалось ночное небо в тех же тёмных подтёках, которые зияли на потолке в синагоге. Но чем дальше я удалялся, тем настойчивей просилась в голову мысль, что ночь — это не отрицание света, а утверждение свободы от дня. Благодаря этой свободе ночью исчезают многие привычные вещи вокруг нас и возникает новое пространство, населённое мигающими звёздами. И подобно тому, как они хранят память обо всём, что случилось, другие звёзды, скрытые от глаз за подтёками, запоминают то, чему случиться не привелось.

Расстилаясь далеко по горизонту, этот новый мир обнимал собою не только всё на свете пространство, включая Америку, но и всё на свете время вплоть до мгновений, когда жизнь только начиналась.

Потом в этом внезапном пространстве, в этом отдалённом времени передо мной, что-то начало клубиться и просеивать на землю одну звезду за другой.

Падали они не тяжёлым, стремительным грузом, а кружась и мерцая, как обессилевшие светляки, — петляли на лету, вязали узлы и угасали только когда, как велел Ричард, я кричал «Помню!», а эхо разносило мой голос по всем уголкам ночного мира.

В сердце — неизвестно откуда — прокралось веселье, и всё вокруг представилось мне игрой ума…

Хотя мир есть игра ума, правилам этой игры ум научился, увы, у мира.

В письме, которое дала мне прочесть Ванда, дочь Хаима Офелия сообщила мне, что её отец умер от астмы, а теперь — пусть даже пророк и изволит поселиться в грозненской синагоге — миньяна всё равно не получится.

«…Отца похоронили вчера, а уже сегодня пришли из горсовета и велели старикам освободить синагогу в месячный срок. Приходил председатель по фамилии Арсануков. Зовут Тельман. Вёл себя нагло. Я ему: Это же старики, безвредные люди, дайте им дожить до смерти. А он — не поверите! — говорит: Не старики это, а евреи. Он не знал, что я Хаимова дочь, знал только, что — я из Москвы, то есть, значит, пойму его. Но я ему: Какая разница, старики или евреи; или вообще — евреи или не евреи? А он: Это уже научно доказано, что есть разница.