Макс Штирнер - Единственный и его собственность

Обаятельная греза рассеялась, проснувшись, протирают полуоткрытые глаза и с изумлением смотрят на вопрошающего. «От чего человек должен стать свободным?» – «От слепой веры», – кричит один. – «Ах, что там, – восклицает другой, – всякая вера слепа: нужно освободиться от веры вообще». – «Нет, нет. Боже сохрани, – разражается опять первый, – не отказывайтесь от всякой веры, не то всеми овладеет власть зверства». – «Нам необходима, – изрекает третий, – респуб­лика, необходимо избавиться от всяких повелителей».

«Это ни к чему, – говорит второй, – явится только еще один повелитель – «правящее большинство», нам важнее всего освободиться от самого ужасного – от неравенства». – «О, злополучное равенство, опять я слышу твой плебейский рев! Только что у меня еще были прекрасные мечты о рае свободы, и вот опять поднимают свой дикий вой наглость и разнузданность!» – так жалуется первый и готовится поднять меч против «чрезмерной свободы». Вскоре мы уже слышим, как звенят мечи несогласных мечтателей о свободе.

Стремление к свободе во все времена сводилось к желанию определенной свободы, например, свободы совести: это значи­ло, что верующий человек хотел стать свободным и независи­мым. Независимым – от чего? От веры, что ли? Нет! Он хотел стать свободным лишь от инквизиторов. Точно так же обстоит дело с «политической и гражданской» свободой. Гражданин хочет быть свободным не от гражданства, а от бюрократичес­кого или монархического произвола и т. п. Князь Меттерних как-то сказал, что нашел путь, который приведет всегда к настоящей свободе. Граф де Прованс, бежавший из Франции как раз в то время, когда там собирались основывать «царство свободы», сказал: «Мое заключение стало для меня невыноси­мым, у меня была только одна страстная мечта – жажда свободы, и я думал только о ней».

Погоня за определенной свободой всегда заключает в себе желание нового господства. Например, революция, хотя и «могла дать своим защитникам возвышающее сознание, что они боролись за свободу», но только потому, что тогда стремились к определенной свободе, и тем самым – к новому господству, «господству закона».

Все вы хотите свободы, свободы «в себе». Почему же вы торгуетесь о «больше» или «меньше»? Свободой в себе может быть только вся свобода. Кусок свободы не есть Свобода. Вы отчаиваетесь в возможности достигнуть полной свободы, сво­боды от всего, вы даже считаете безумием желать этого. В таком случае откажитесь от погони за призраком и направьте ваши силы на что-либо лучшее, чем на стремление к недостижимому.

«Но нет ничего лучше свободы».

«Что же вы будете иметь, если достигнете свободы, то есть – о ваших крохах свободы я даже говорить не хочу – полной свободы? Вы будете избавлены от всего, всего, что вас стесняет, и едва ли есть что-либо, что когда-нибудь в жизни не стесняло вас. И ради кого хотите вы избавиться от всего этого? Все же – ради самих себя, так как оно стоит у вас на пути! Если бы что-либо не было вам неудобно, а, наоборот, было бы очень приятно, например, мягкий, но все же неотразимо властный взгляд вашей возлюбленной, то вы бы не пожелали избавиться, стать от него свободным. Почему же? Опять-таки ради самих себя! Итак, вы берете самих себя мерой и судьей всего. Вы охотно отказываетесь от свободы, если несвобода – «сладости любви» – доставляет вам удовольствие, но вы снова при случае начнете домогаться свободы, когда она вам покажется более желательной и приятной, если вы, конечно, не побоитесь расторгнуть союз по каким-либо иным причинам, например, религиозным.

Почему же не имеете вы смелости действительно сделать себя единственным средоточием и центром всего? Почему вы только вздыхаете по свободе, по мечте вашей? Разве вы – ваша мечта? Не вопрошайте ваши грезы, ваши представления, ваши мысли, ибо все это – «пустая теория». Спрашивайте себя и спрашивайте о себе – это практично, а вы ведь очень хотите быть «практичными». Но вот один прислушивается к тому, что на это скажет его Бог (понятно, что то, о чем он думает при имени Бога, и есть его Бог), другой справляется, что говорит об этом его нравственное чувство, его совесть, а третий думает о том, что скажут об этом люди, и, таким образом, каждый, посоветовав­шись со своим господом-богом (а общество людей – такой же и даже еще более осязательный, господь-бог, чем потусторонний воображаемый бог, ибо «глас народа есть глас Божий»), начинает подчиняться воле своего владыки и перестает прислуши­ваться к тому, что он сказал бы и решил бы сам.