Макс Штирнер: Единственный и его собственность

Таким образом, древние являются приверженцами идеи, люди же нового времени – приверженцами реальности. Ни те, ни другие не освобождаются от противоречий; древние тяну­лись к духу, а когда казалось, что это стремление древнего мира удовлетворено и дух явился, то «новые» принялись сейчас же за реализацию этого духа, которая так-таки и осталась для них «благочестивым желанием».

Благочестивым желанием древних была святость, благочестивым желанием новых – телесность. Но точно так же, как должен был погибнуть древний мир, когда его тоска была бы удовлетворена, точно так же в пределах кольца христианства никогда не может дойти до телесности. Как через весь древний мир проходит стремление к святости или очищению (омовению и т. д.), так и через христианский – стремление к реализации телесного: Бог входит в этот мир, становится плотью и хочет его искупить, то есть наполнить собой; но так как он – «идея» или «дух», то в конце концов идею вводят (как Гегель, например) во все, в мир и доказывают, «что идея, разум находятся во всем». Тому, что языческие стоики выставляли, как «мудреца», соответствует в современной культуре «человек», и тот, и другой – бестелесные существа. Недействительный «мудрец», этот бестелесный «святой» стоиков, стал реальной личностью, телесным «святым» в Боге, ставшем плотью; недействитель­ный «человек», телесное я станет реальностью в телесном я, во мне.

По всему христианству проходит вопрос о «бытии Божь­ем», который, повторяясь вновь и вновь, доказывает, что стремление к бытию, телесности, личности, действительности беспрестанно занимало ум и сердца людей, ибо никогда не находило оно удовлетворительного разрешения. Наконец, воп­рос о бытии Божьем пал для того, чтобы воскреснуть в положении, что существует «божественное» (Фейербах). Но и оно не имеет бытия, и последнее убежище реализации «чисто человеческого» недолго продержится в безопасности. Ни одна идея не имеет бытия, ибо ни одна не способна к телесности. Схоластический спор реализма и номинализма имеет то же содержание; короче, этот спор проходит через всю христиан­скую историю и не может в ней закончиться.

Христианский мир стремится к тому, чтобы реализовать идеи во всех жизненных отношениях и обстоятельствах, в институтах и законах церкви и государства; но они сопротив­ляются этому и всегда сохраняют в себе нечто бестелесное (нереализующееся). С какой ревностью стараются дать им телесность, хотя никогда не будет достигнута полная реализа­ция!

Реализующему мало дела до реальностей: все для него s том, чтобы они были осуществлением идеи, поэтому он вечно исследует, действительно ли находится в осуществленном идея, ядро ее, и реализована ли она так, как он предполагает возможным, или же он представлял себе идею неправильно, а потому невозможной для реализации.

Семья, государство и т. д., фактически существующие, мало интересуют христианина; христиане не должны, как древние, жертвовать собой ради этих «божественных вещей», они должны пользоваться последними, чтобы одухотворить их. Действительная семья для них безразлична, но из нее должна произойти идеальная семья, которая поэтому и была бы «истинно реальной», святой, благословенной Богом, или, вы­ражаясь языком либералов, «разумной». Для древних семья, государство, отечество и т. д. божественны, как нечто сущест­вующее; для новых они ждут только обожествления, а как существующее они греховные, земные и должны сначала быть «искупленными», то есть стать истинно реальными. Это имеет следующий смысл: не семья и т. д. – существующее и реальное, а божественное, идея – вот что существует, что реально; станет ли эта семья реальной благодаря тому, что она прояви­лась истинно реальным, идеей, конечно, еще большой вопрос. Задачей единичной личности не является служение семье как божественному, наоборот, задача заключается в служении божественному, в том, чтобы подчинить ему семью, то есть подчинить ему все во имя идеи, утверждать всюду знамя идеи, сделать идею реальной действительностью.

Но так как и для христианства, и для древности все дело в божественном, то, идя противоположными путями, они всегда приходят к этому. В конце язычества божественное становится внемировым, в конце христианства он входит внутрь мира. Поставить его совершенно вне мира не удалось древности, и когда эту задачу исполнило христианство, то божественное сейчас же затосковало по миру и захотело «искупить» его. Но в пределах христианства нельзя достигнуть того, чтобы божест­венное, будучи внутри мира, само сделалось мировым: еще остается достаточно «злого», неразумного, случайного, «эго­истичного», в худшем смысле слова, «мирского», что не может быть им проникнуто и действительно им и не проникается. Христианство начинает с того, что Бог становится человеком, и оно совершает свое дело обращения и искупления для того, чтобы уготовить Богу обитель во всяком человеке и во всем Человеческом и все пропитать духом; оно работает для того, чтоб уготовить обитель «духу».