Мераб Мамардашвили: Опыт физической метафизики

Этими вольными размышлениями я фактически одновременно пояснил частично то, что я имею в виду под физической метафизикой. Я говорил о чем-то, что не поддается определению, о чем-то, что мы все знаем, если мы люди, но, зная, не можем сказать так, чтобы сказанное имело хоть какую-нибудь эмпирическую наглядность. Я в этой связи употребил слово «собирание», противоположное слову «рассеяние», употребил слова «совесть», «честь», «достоинство», «верность» и тем самым перечислил, во- первых, метафизические элементы нашей жизни, во-вторых, хотел высказать следующую мысль, что то, что в определенном мною смысле ненаблюдаемо, или невидимо, проявляется в нашей жизни, в истории, в обществе на уровне каких-то эмпирических последствий. Можно привести простой пример. Психология в лабораторных условиях, если она научна, как теперь говорят, изучает скорость психологических реакций, анализирует память, различая ее на память долговременную, кратковременную, — короче говоря, изучает наши психические функции, нашу способность запомнить что-нибудь или нашу способность пребывать в состоянии возбуждения или выпадать из состояния возбуждения и так далее в той мере, в какой они измеримы. Это составляет психологические трактаты, издаваемые соответствующими, уполномоченными на то институтами. Но мы ведь знаем, что в действительности в нашей жизни, как психологической, так и социально-исторической, гораздо большее значение имеют другие вещи: не то, каковы мы по замерам психологии, а то, например, насколько мы способны быть верными чему-то. Я задам риторический вопрос: что больше имеет последствий в моей реальной психологической жизни и в характеристике человека как личности - измеримая память или духовная верность?

Можно вспомнить пример Эйнштейна, который ничем особо не отличался по своим дарованиям от современных ему физиков, и они, наверное, по биологическим и психологическим замерам были способней его (потому что известно, что Эйнштейн был ребенком с замедленным развитием, у него на много лет позже обычного срока прорезалась речь), и наверное, если бы судьба людей зависела от измерений по тесту интеллекта, то Эйнштейн был бы просто вычеркнут из категории людей, которых можно допустить к науке. И этот же пример позволяет сделать переход или обратно вернуться к значению метафизического элемента в нашей жизни. Я закреплю свою мысль так: метафизикой называется то, что ненаблюдаемо, что сверхэмпирично, чему нельзя придать наглядного значения и, более того, что даже нельзя вообще определить. В то же время метафизика — это самое нам близкое, и главное, это невидимое имеет наблюдаемые следствия, то есть, например, в случае Эйнштейна наблюдаемым следствием является то, что Эйнштейн — это Эйнштейн в отличие от других физиков. Что-то произошло в мире, то есть в науке в данном случае, из- за того элемента, который мы не можем измерить в Эйнштейне. Эйнштейн в речи, посвященной Максу Планку [1] См.: Эйнштейн А. Мотивы научного исследования / Эйнштейн А. Собрание научных трудов в 4 т. Т. 4. М.: Наука, 1967. С. 39-41. , говорил, что в науке работают люди по меньшей мере трех категорий. Первая категория — те, которые наделены исключительными интеллектуальными способностями, они занимаются наукой с тем увлечением и с тем пафосом, с каким занимаются спортом. Наука для них особого рода увлекательная, интеллектуальная игра, которая интересует их именно как игра, то есть решение задач, и в которой есть успех, измеряемый так, как он измеряется в спорте. «Что же, очень хорошая категория работников», — говорил Эйнштейн. Есть вторая категория ученых, тоже интеллектуально одаренных, которые занимаются наукой, как можно заниматься каким-либо другим делом, таким, которое доставляет средства существования, их интересует прежде всего наука как способ материального обеспечения. Такие не могут быть изгнаны из храма науки, они в нем необходимы и составляют в науке необходимое большинство. Но есть третья категория ученых, которые приходят в науку, занимаются наукой, толкаемые туда (то есть в некоторое умозрение, или особое зрение, каким является наука) тягомотиной обыденной, повседневной жизни, бессмысленной ее повторяемостью и пустотой наших обычных стремлений, которые не знают окончательного удовлетворения. Мы одно ощущение приятного сменяем другим ощущением приятного, и так появляется бег в бесконечность, где предметы наших наслаждений, наших интересов бесконечно сменяют друг друга в бурной последовательности, и вся наша жизнь рассеяна по таким вещам, которые бессмысленно повторяются. И если человека охватило ощущение, что это бессмысленно, и с этим ощущением он ищет чего-нибудь другого, он принадлежит тоже к необходимой категории людей, составляющих науку. Судя по тому, как вел речь Эйнштейн, он сам тяготел к этому третьему типу и, наверное, косвенно описал себя. То есть он занимался абстрактной наукой потому, что она вынимала его из круговорота и стихийного потока жизни и прекращала в нем, в его жизненном процессе какие-то зависимости, какие-то сами собой воспроизводящиеся сцепления — он как бы выпадал из сцеплений стихийного потока жизни.