Александр Богданов: Революция и философия

Постоянно совершающееся развитие науки в каждом отдельном своем проявлении есть также «гармонизация человеческого опыта». Но «философским» можно называть такой только акт познавательной работы, который создает или преобразует общие формы познания. Это в полной мере относятся к учению Маркса, Оно преобразовало не только социальную науку, не только формы познания социальной жизни. Все познание лежит в сфере его реформирующего действия; все познавательные формы — и самые общие из них прежде всего — получают в зависимости от него новый смысл и новое значение, не только те, которые продолжают сохраняться в относительно неизменном виде.

Если признано, что познание определяется общественным бытием людей, то исчезает все абсолютное в познании. Все его формы из отвлеченных схем, какими они казались раньше, превращаются в реальные продукты социального творчества, в живую оболочку развивающего социального опыта, органически им порождаемую. Для каждой познавательной комбинации ставится вопрос об ее генезисе из общественного бытия, об ее социально-трудовой основе. Все сознание становится иным; в то же время все оно проникается новою объединяющей связью.

Я отнюдь не случайно взял именно учение Маркса как иллюстрацию жизненного смысла философии. Ни одна доктрина, ни одна система из тех, которые существовали до Маркса, не была, философией в таком строгом и полном значении этого слова, как исторический материализм. Ни одна не достигала такого единства точки зрения на познание и жизнь, ни одна не открывала такой беспредельно расширяющейся возможности активно гармонизировать познание и жизнь. В учении Маркса философия впервые нашла самое себя, свое место в природе и в обществе, и над ними, а не вне их.

Старая философия не знала своего собственного происхождения. Стремясь объединить содержание опыта в связное целое, она в этой работе не могла, конечно, избегнуть зависимости от своей социальной среды; ее объединяющие формы, смутно или ясно, но неизбежно отражали в себе строение и организацию основной области социального опыта, основные жизненные отношения трудового общества; но философия делала это бессознательно. Не понимая, откуда берутся объединяющие формы и каково их реальное значение, она не в силах была действительно овладеть ими, подпадала под власть своих собственных орудий — стихийно сложившихся понятий, становилась игрушкой тех неуловимых для нее социальных сил, которыми ее понятия создавались. Благодаря этому, старая философия всегда страдала существенной неполнотой, всегда заключала противоречие в самой своей основе и была насквозь проникнута своеобразным фетишизмом.

Коренная неполнота мировоззрения состояла в том, что философия, оторванная от области непосредственной борьбы человека с природой, — от той области социального бытия, где лежит исходная точка всякого социального развития, философия была не в силах понять и «объяснить» самый факт развития — факт наиболее важный в жизни человечества. Она либо игнорировала этот факт, — что было в сущности отказом от ее главной задачи, — либо пыталась подвести его под привычные для нее логические процессы, — что было покушением с совершенно негодными средствами.

Основное противоречие заключалось в том, что, имея своей задачею идеальное объяснение всего сущего, философия была всегда построена на разрыве природы и познания.

Это выражалось либо в дуализме — явном, как у Декарта, или замаскированное формальным единством, как у Спинозы; но тогда не могло быть и речи о действительном философском объединении всего сущего, да и самая возможность познания природы превращалась, при отсутствии моста между познанием и природою, в сплошное чудо; либо одна из двух сторон мысленно уничтожалась: познание объявлялось комбинацией атомных движений и становилось совершенно на себя непохожим; или природа признавалась «инобытием» познающего духа, но и не думала по этому случаю отказываться от своей собственной логики. Здесь дело философов-систематиков свелось к замазыванию противоречия при помощи хитрых словесных оборотов.

Наконец тот же разрыв объединяющих философских форм с живой жизнью приводил и к превращению их в фетиши познания: они приобретали самостоятельное существование и абсолютное значение. В первичных философиях — религиозных — этот разрыв и этот фетишизм имели наивно-конкретный характер: объединяющие формы, называемые богами, имели место жительства не на земле, а на небе, и были одеты плотью и кровью ничуть не хуже людей. В позднейших философиях — отвлеченных — эти формы исхудали до степени абстрактных призраков, одетых лишь тонкой оболочкой слов, но гордость их ничуть не уменьшилась от этого, они не допускали и мысли о кровном родстве с грубой реальностью, ни тем более о подчинении ей. За это они платились полной безжизненностью, что, впрочем, уже само по себе часто было прогрессом: когда умирали старые боги, то они нередко становились вампирами и долго еще пили кровь живых людей; когда же умирали метафизические абстракции, то от них оставалась, как от насекомых, лишь сравнительно безвредная пустая скорлупа. Во всяком случае и фетишизм религиозный, отражавшей власть над человеком внешней природы, и фетишизм метафизический, отражавший господство над ним его общественных отношений, стали препятствиями для развития, направленного к устранению того и другого рабства людей.