Александр Богданов - Падение великого фетишизма / Вера и наука

Надо заметить, что и тогда, когда нормы устанавливаются авторитетами низшего порядка (напр., «законы» царями или правителями в деспотических монархиях), то все же их конечная санкция дается авторитетом верховным — божеством. Именно, этот верховный авторитет дает общую норму — повиноваться низшим авторитетам («несть власть аще не от Бога», говорит христианское учение), и таким образом заранее освящает и делает обязательными все нормы, исходящие от этих последних. Это придает системе норм, от самых общих до самых мелких, надлежащее единство и прочность.

Интересный образец полного и окончательного опустошения авторитарного фетиша представляет английское «Nobody» — «никто», всеобщий субъект всех запрещений в правилах приличия: «никто не делает так-то», «никто не поступает таким образом» и т. под. В английском буржуазном воспитании, полном лицемерия, условности и манерности, может быть, в большей степени, чем всякое иное, этот «Nobody» постоянно фигурирует в роли высшего авторитета, который безапелляционно решает, чего нельзя делать, и которому надо подчиняться без рассуждения, — таинственное существо с огромной властью, и в то же время — «никто!»

На первый взгляд может показаться, что существует еще случай, а именно прямо противоположенный: акт нападения со стороны врага вызывает акт самозащиты со стороны подвергшегося нападение. На самом деле — постоянной связи тут нет: нападение не определяет собой формы и способа самозащиты; остается выбор между бегством, ответными ударами и т. п., смотря по обстоятельствам. Кроме того, столкновение с человеком-врагом — факт, разумеется, далеко не такой частый и обычный, как сотрудничество в родовой группе, и не может определять собою выработку устойчивой формы мышления.

Любопытный пример того, как невольно и автоматически совершается подобное дробление факта силой сложившейся схемы, представляет взгляд Ницше на человеческую волю. Ницше — мыслитель крайне сложный, и авторитарные элементы в его мировоззрении выражены не менее резко, чем индивидуалистические. Акт воли он считает состоящим из двух моментов — повеления и исполнения; т. е. самая «душа» человека для него распадается на господина и раба.

В книге Бытия у евреев — как и во многих других мифологиях — слово есть творческий акт, от которого возникает мир — причина, его порождающая. Слово это имеет, конечно, форму повеления.

Сравните с этим взгляд финской Калевалы, напр., такое место:

(руна 17, перевод Бельского, 1888).

Любопытно, что и до сих пор в европейских языках для обозначения причинной связи употребляется целый ряд терминов, по основному смыслу указывающих на словесное общение, на воздействие посредством слов: «вызывать», «prevoquer», «обусловливать» и т. под.

В народной поэзии нередко понятие причины выражается прямо, как приказание; напр.:

(Эстонский эпос «Калсви-Поэт». Перевод Ю. Трусмана. Спб. — Ревель, 1886).

Каким образом технический прогресс привел к этому важнейшему преобразованию первобытной идеологии, исследовать это не входит здесь в нашу задачу. Общий анализ вопроса дан в сборнике «Очерки по философии марксизма», Спб. 1908, от. «Страна идолов».

Насколько неразрывна идея «души» с представлением об организаторской функции, это ярко иллюстрируется историей одного из самых странных богословских споров — спора о душе у женщины. В эпоху наибольшего подчинения и порабощения женщин людям наиболее последовательно мыслящим стало казаться неестественным и невероятным, чтобы у женщины была настоящая «душа», т. е. некоторое властное, организаторское начало. На одном из средневековых поместных соборов вопрос был поставлен на голосование и разрешен в благоприятном для женщин смысле — большинством одного голоса.

В значительно позднейшую эпоху, когда перестраивалась уже самая концепция причинности, возникли попытки исключить из числа «одушевленных» предметов также и животных, оставив эту характеристику только за людьми и богами; напр., взгляд Декарта на животных, как на машины.